Итак, приём текстов завершён
Тема: День рождения Задание: свободное
Пара 1. El Shellador - Flashmob El Shellador
В этом кабинете не было ни одной поверхности, которую не занимала бы карта. Стены украшали исчерканные схемы операций по захвату Гумбинена, Инстенбурга, Кенигсберга и Пилау. Над столом висела трофейная карта фашистов с нанесенным на неё планом Барбаросса. А на весь письменный стол была натянута подробная схема Берлина и его окрестностей. Карта была настолько огромна, что свисала с краёв самого большого стола, который я видел в своей жизни. Стол, кстати, тоже оказался трофейным, как и весь этот полевой кабинет командира авиационной дивизии «Нормандия-Неман», располагающейся на отбитом у фашистов аэродроме. Сам хозяин этой комнаты – тучный полковник ВВС СССР Алексей Петрович Рогожин – молча изучал моё личное дело.
- Нет, Антон Борисович! – Полковник снял очки и растер усталые глаза – Машину я Вам не дам!
- Товарищ полковник, но Вы читали мои рекомендации? – я выпрямился на стуле и чуть-чуть подал корпус вперед к собеседнику, голосом делая акцент на слова «мои» и «рекомендации».
О да! Мои рекомендации были шикарны. Я закончил летную военную академию лучшим учеником. Да настолько лучшим, что бил показатели десятка предыдущих курсов. В апреле 41-го я поступил на службу в ВВС СССР, откуда к началу июня был переведен в контрразведывательное управление ВВС. К своим 25 годам я дослужился до капитана контрразведки ВВС, и теперь полковник Рогожин держал в руках моё личное дело с отметкой генерала-майора авиации Захарова: «
Контрразведка. Принять в боевой состав Нормадии-Неман». Ослушание своего начальника и отказ контрразведке для полковника грозили неминуемым трибуналом, но Алексей Петрович не спешил принимать такое логичное для себя решение.
- Послушайте, товарищ капитан! – полковник достал папиросу, закурил и выпустил плотную струю белого дыма – Мы не в той ситуации, чтобы целовать зад начальству всех мастей. Сегодня март сорок пятого. Люфтваффе по-прежнему самые боеспособные подразделения фрицев. Я знать не знаю, когда закончится эта сраная война. У меня шесть осколочных ранений за последние 4 года. Мне плевать на Ваше раненое эго и эго Вашего руководства, но самолет я двадцатилетнему с лишним мальцу с пятистами часами учебных полетов за спиной не дам!
Рогожин был в ярости. Я и не ожидал иного отношения к «контре», но ответить мне было нечего. Все козыри лежали на столе у полковника, и они его не впечатлили. Типичное поведение боевого офицера, перед которым сидит штабной «белый воротничок» да ещё и младше его по званию.
Докурив, Алексей Петрович успокоился и добавил:
- Антон Борисович, Вы будете иметь доступ ко всей информации о полетах, операциях и пилотах. Вы вольны свободно передвигаться по территории дивизии - я дам соответствующие распоряжения составу, но за штурвал Вы не сядете.
После этого непростого разговора с моим новым начальником я вышел из здания. Рогожин не врал, на дворе был действительно март сорок пятого. Я улыбнулся своим мыслям, но взгляд на боевые Як-3, закрытые маскировочными тентами, снова нагнал тоску. Я прилетел сюда не для того, чтобы заниматься бумажной работой. Я мечтал воевать, и вот, когда я был в шаге от исполнения своей мечты, передо мной возник полковник Рогожин. А чуть позже в моей жизни появился он. Шмель.
Самолет Шмеля пролетел очень низко над головами собравшихся на аэродроме асов и механиков. Я пригнулся, придерживая фуражку на голове. Когда я поднял глаза, чтобы посмотреть вслед пронесшемуся Яку, то даже не сразу понял - чьим войскам принадлежит эта машина. Хвост самолета был раскрашен в желто-черные «пчелиные» полоски. И только когда Як развернулся для захода на посадку, я разглядел французский флаг на носу и красную звезду на борту самолета.
- Шмель! Шмель вернулся! – крикнул радостно кто-то из русских механиков.
-
Le bourdon!!! – вторили ему на родном языке французские пилоты, стоящие отдельной группой в стороне.
Со всего аэродрома к останавливающемуся самолету потянулись люди.
Люк машины медленно поднялся, и из кабины показался изнеможенный, но безмерно счастливый пилот-француз. Он торжественно осмотрел собравшихся, стянул с головы шлемофон, кинул его вниз подошедшему механику и резко вскинул руку в небо, показывая два пальца.
- Ура! – взвыла толпа – Ас!
-
Le bourdon! Le maître de l'affaire!!! – подхватили французы.
- Что это всё значит? – спросил я механика, аплодирующего рядом со мной.
- Шмель! Молодец! Двоих сбил за вылет! – глаза мужчины светились счастьем – Ас! Глянь, ему уже звезды на хвост некуда рисовать!
Действительно на хвосте самолета красовались уже 17 маленьких красных звездочек и, согласно давней традиции, должны были появиться ещё две.
- Иван – крикнул на удивительно хорошем русском прибывший ас механику, с которым я беседовал – Ты опять не посмотрел хвостовые тяги! Если меня когда-нибудь кто-то и убьёт, то это будешь только ты!
Француз захохотал, вогнав механика в краску, и, пошатавшись, рухнул в объятия земляков. Я подошел ближе и почувствовал, как сильно от него несет спиртным.
- Это как понимать? Он пьян? – изумленно посмотрел я на первого попавшегося пилота.
- А ему можно! У него сегодня день рождения! – крикнул кто-то у меня за спиной и захохотал.
- Правда? Но это же не повод… - я крутил головой, пытаясь найти взглядом того, кто это сказал.
- Ты не понял! – хлопнул меня по плечу, стоявший рядом капитан – Здесь каждое возвращение на базу считается днем рождения!
- А как его имя?
- Шмель! Или le bourdon на ихнем! – улыбнулся мой собеседник.
- Это я уже слышал! А как настоящее имя? Фамилия? – не унимался я - Кто он?
- Антон? – прочитал на моем жетоне пилот, я утвердительно кивнул – Антон, никто не помнит, как и когда он здесь оказался. То есть никто и не может помнить. Все с кем Шмель начинал служить – погибли. Сам он имени своего не называет, погоны не носит. Для нас он просто – Шмель!
- А почему именно шмель? – я провел рукой по желто-черным полоскам хвоста.
Максим (как я тоже вычитал на жетоне) задумался.
- Говорят, что шмель по законам аэродинамики не может и не должен летать! Толстое, квадратное и тяжелое туловище и маленькие крылышки. – Капитан многозначительно поднял палец – А он летает! Так вот, говорят, что наш Шмель однажды попал под обстрел зенитных орудий. Ему так излохматили крылья тогда ещё Яка-9, что они укоротились на треть каждое. По всем законам самолет должен был рухнуть в тот же самый момент, а он дотянул ещё три мили и удачно приземлился. Техники потом ещё долго гадали, как такое могло произойти. Ну не Шмель ли?
- И ты в это веришь? – посмотрел я недоверчиво на собеседника.
- Я верю в то, что вижу! – Лицо Максима в миг стало очень серьезным – А я вижу, что Шмель – гениальный пилот, таких в мире больше нет!
В тот же день я вернулся в кабинет к командиру дивизии. Полковник Рогожин читал последние сводки с фронта и что-то чертил на схеме Берлина.
- Товарищ полковник, разрешите обратиться – застыл я на пороге в строевой стойке.
- Разрешаю – Алексей Петрович устало поднял глаза – что такое, капитан?
- Я хотел поговорить с Вами о Шмеле… - аккуратно начал я - раз уж я имею доступ к информации о пилотах.
- Сожалею, капитан – полковник опустил глаза на карту – здесь я Вам ничем не могу помочь.
- Отчего же? – удивился я.
- От того, что всё, что я знаю – это история с разодранными крыльями, то, что он пилот каких больше нигде нет – живет небом, рвется в бой и отличается высочайшей результативностью. Он сбил 17 самолетов люфтваффе.
- Девятнадцать – поправил его я
- Вот видите, вы знаете о нем даже больше чем я – полковник усмехнулся и отложил карандаш – Молодой человек, я знаю куда Вы клоните. Вы сегодня же доложите в штаб, что под моим командованием на ответственные задания летает человек, о котором я не знаю ничего – ни имени, ни фамилии…
- Ну, хоть день рождения его знаете? – взмолился я…
- Да не знаю я его дня рождения! – вспылил полковник - У нас тут каждое возвращение на базу – новый день рождения! Поймите, товарищ капитан, когда я принимал управление дивизией, мне передали Аса – без имени, фамилии, ДАЖЕ БЕЗ ДНЯ РОЖДЕНИЯ! Но с двумя десятками успешных боевых вылетов и дюжиной сбитых немцев! Если бы я даже не знал мужик он или баба – я бы спокойно жил. Ибо мне с ним не в баню ходить, а на фронт!
- Ну, он никогда не проговаривался? – я стоял на своем - Ему никогда не приходила посылка праздничная из дома?
- Товарищ капитан, что даст Вам его день рождения?! – полковник ударил кулаком по столу - Отправите открытку?!
- Товарищ полковник, я хочу раздобыть о нем информацию. Если у Вас нет ни имени, ни фамилии, то буду искать хотя бы по дню рождения. Хоть что-то знать бы. Разрешите идти?
- Иди – полковник налил воды из графина и указал на дверь. – И ещё… Антон Борисович, у замполита есть все личные дела моих пилотов. Ну, за исключением Шмеля, конечно. Вы всегда можете на них взглянуть.
На счет штаба Рогожин был прав. Я действительно не мог не доложить о происходящем в своё управление. Поэтому сразу же после разговора с командиром дивизии я направился к связистам, звонить в Москву. Военная связь – это не то, что сейчас… Я прождал больше двух часов на крыльце командного здания, разглядывая небо, манящее меня к себе, и пилотов, надирающихся и празднующих «очередной день рождения». Я рассмотрел среди них и Шмеля. Тот молча пил брошенный отступающими фрицами шнапс и проявлял полное безразличие к веселью, окружающему его. Тогда я не понимал, как можно праздновать во время войны. Это же - как пир во время чумы. Пир на костях. Многие говорят, что алкоголь помогает снять стресс. Мой друг, погибший под Сталинградом, писал, что они без боевых ста грамм в бой не ходят. Это снимает весь ужас. Но позже я понял, что пили пилоты не из-за страха. Они искренне праздновали «день рождения» Шмеля. Очередной. Странные люди – эти асы. Шмель разглядывал бутылку и вдруг перевел свой мутный взгляд на меня. Мы встретились глазами. В это мгновение рядом со мной возник молоденький связист: «Товарищ капитан, Москва на проводе!».
- Майор Подкуйко слушает! – зашипела трубка.
- Товарищ Майор, капитан Болобородов на проводе! – обрадовался я услышать голос начальника.
- Да, Антон, докладывай! – я оглядел комнату связи и показал солдатам на дверь. Через мгновение связисты испарились.
- Дмитрий Олегович, на место прибыл. Докладываю. Обстановка в дивизии нормальная. Солдаты верят в победу. – Начал чеканить я - Подрывной деятельности от французских пилотов не замечено.
- Хорошо! – Прохрипел в трубку Майор – Подозрительное что-нибудь есть?
- Не без этого Дмитрий Олегович. – Доложил я – Есть здесь один пилот. Француз. Личного дела на него нет. Имени и фамилии никто не знает. Откуда появился - никто не помнит. Я даже попробовал день рождения его выяснить – молчат. Все его называют Шмель.
- Шмель? – перебил меня командир.
- Да! К нему здесь относятся как к герою. Выполняет задания десятками. Лично сбил 19 самолетов противника.
- Антон, так что тебя смущает? – сквозь шипение в трубке спросил Дмитрий Олегович.
- Товарищ Майор. Судите сами. На пилота нет никаких документов. – Затараторил я заготовленную за два часа речь. - Ему полностью доверяет командование. Его любят сослуживцы. Он улетает в одиночные полеты, докладывает о сбитых пачками самолетах люфтваффе. Из групповых полетов возвращается один живой. Это не может не настораживать. Он пользуется таким авторитетом в дивизии, что завтра же может устроить восстание. Вы могли бы мне добыть его лично дело?
- Антон – зашипела трубка – одного прозвища не достаточно. Узнай хотя бы его день рождения. Тогда мы запросим у ВВС Союзников всех пилотов, родившихся в этот день, которых они отправляли к нам.
- Только… - начал я, но не успел закончить, связь прервалась… Я продолжил полушепотом - …не предпринимайте резких решений.
На следующий день я перебрал все личные дела в архиве. Сам замполит на вопрос о судьбе личных дел первых 15 французов, пополнивших ряды «Нормандии» предположил, что они могли сгореть в одном из пожаров, вызванном очередной бомбардировкой, коих дивизия пережила бесчисленное множество. Я с фотографиями из личных дел ходил по аэродрому и проверял наличие каждого пилота. К вечеру я понял, что Рогожин был полностью прав. В дивизии неофициальный боец был всего один – Шмель. На всех остальных, включая механиков, санитаров и поваров, имелись подробные личные дела.
На закате я прогуливался вдоль стоянки самолетов, рассматривая новые Як-3. Раньше мне не доводилось видеть, а уж тем более водить такие самолеты. «Нормандия-Неман» получили их самыми первыми среди всех войск союзников. Я приблизился к машине Шмеля. Она стояла на почтенном удалении от всех остальных самолетов. Як-3 раскрашенный в пчелиный окрас, на котором не было живого места от пометок о сбитых противниках, был потрепан куда сильнее, чем остальные его сородичи. Весь метал фюзеляжа был переварен, залатан. По днищу шли глубокие царапины и вмятины, говорящие о посадке «на брюхо». Самолету видно многое пришлось пережить вместе со своим хозяином. Я подошел к хвосту. Звездочек было уже девятнадцать. Ещё две, нарисованные наспех, подсыхали под последними лучами заходящего солнца. С последней стекала тонкая полоска невысохшей краски! Тонкая красная струйка с засечки о сбитом самолете. Порой и железо кровоточит.
-
Allô! Toi qui? – Раздался за моей спиной крик -
Que tu fais là? S'écarte de l'avion!
Ко мне приближались два пилота – один Максим, с которым я успел познакомиться вчера днем, а второй француз, из пивших со Шмелем.
- Спокойно, Месье! – смеясь, придержал друга Максим – это свои.
- Что он сказал мне? – спросил я русского пилота.
- Что-то вроде «Ты кто? Что здесь делаешь? Отойди от самолета!». – Перевел мне капитан – у нас Шмель и его самолет практически талисманы. Никто к нему не приближается кроме Шмеля и его механиков.
-
Et il ne te faut pas! – не унимался француз.
- Что?
- Говорит, что и тебе не следует! – Максим повернулся к своему спутнику – Остынь, Марсель. Мы союзники. Мы меньше всего хотим причинить вред Шмелю и его самолету. Не так ли?
- Угу – кивнул я, но, судя по недовольному бормотанию француза, его я не убедил. – Марсель! Ты знаешь что-нибудь про Шмеля? Имя, Фамилия?
- Неуемный какой! – заулыбался капитан, не знаю, как они понимали друг друга, говоря каждый на своём языке. – Он ничего тебе нового не расскажет. Он тут служит ещё меньше, чем я.
- Ну а хотя бы День Рождения? – Жалобным голосом спросил я Марселя – Это очень важно!
Француз посмотрел на меня свысока и медленно произнес: «
Pour nous ici chaque retour sur la base est un nouvel anniversaire».
- Что он сказал? – перевел я на Максима полный надежды взгляд. – Что?
- Он сказал: «
Для нас здесь каждое возвращение на базу – это новый день рождения!».
- Твою мать! - Вспылил я - Вы все тут сговорились что ли?
Максим что-то пытался объяснить, но я ничего не хотел слушать. Я шел спать. Завтра будет новый день. Завтра что-нибудь придумаем.
Но завтра решение не пришло, как собственно и послезавтра, и несколько дней спустя. Про Шмеля никто не знал ничего, а его магия затягивала и меня. И вот через неделю, я вместе со всеми бежал ко взлетной полосе встречать вернувшегося с очередного задания французского аса.
Но в этот день к самолету вышел сам командир дивизии, вызвав среди персонала ропот непонимания. Вроде бы Шмель просто патрулировал территорию и никаких особых поручений не получал, но полковник Рогожин стоял на взлетке мрачный и наблюдал за виражами пилота, заходящего на посадку. Когда машина остановилась, а Шмель традиционно хмельной походкой спустился на бетон взлетной полосы, командир развернулся к присутствующим и громко скомандовал: «Стройся!». Через мгновения весь личный состав был выстроен в две шеренги.
- Товарищи офицеры! – Зычным голосом начал командир – довожу до Вашего сведения, что из Москвы пришел приказ. Отстранить Шмеля от полетов до выяснения обстоятельств.
-
Ne peut pas être! – Вырвалось у кого-то в французской шеренге. Шмель чернел на глазах.
- Лейтенант Перебежин!
- Я! – выкрикнул старший механик.
- Самолет Шмеля отогнать в ангар, но держать в боевой готовности! Исполнять.
Механик бойко прыгнул в кабину самолета и медленно покатился в сторону замаскированного тентом ангара. Шмель тоскливо смотрел в след уезжающему Яку, по его глазам было видно, что для него – это больше чем самолет, больше чем боевая машина. Вместе с ней на постой под ангарный замок уезжала его жизнь. Полковник повернулся к Шмелю и в полголоса произнес: «Прости. Я делал всё что мог».
- Вольно! – скомандовал строю командир, а я встретился с ним взглядом. К моему удивлению, в его глазах я не прочитал презрения. Он смотрел на меня со снисходительным, отеческим укором. – Разойтись.
Весь следующий месяц стал для «Нормандии-Неман» настоящим кошмаром. Фашисты гнулись по всем линиям фронта. Союзники взяли Берлин в плотное кольцо, а военные действия постепенно приближались к Рейхстагу. Но, в отличие от сухопутных войск, люфтваффе не давали нам спуска. Весь месяц, который Шмель провел на земле, в небе велись ожесточенные бои. «Нормандия» потеряла пятнадцать машин и столько же пилотов. Асы фашистов били наши самолеты по одиночке и звеньями. Может быть, действительно, Шмель был не просто высококлассным пилотом, но и талисманом дивизии. А может быть это он и сдавал наши операции фрицам? Нет, всё же Шмель не был похож на предателя. Да и на аса он перестал походить. Всё это время Шмель не трезвел. Он пил много. Пил один.
Прошло больше месяца, когда я отважился с ним заговорить. Шмель сидел один в офицерской беседке. Компанию ему составляла только недопитая бутылка шнапса. Аэродром в тот день пустовал, почти весь состав дивизии отправился на авиа-штурм Берлина. На взлетке стояло только пять машин. Тот минимум, который обязан оставаться для обороны аэродрома.
- Шмель! – Обратился я к нему, присаживаясь за стол. – Мне кажется, что тебе нужно с кем-то поговорить.
Шмель молчал.
- Я думаю, что я прекрасно тебя понимаю. – Продолжал я - Я сам заперт на земле больше месяца, хотя прибыл сюда не в бумагах рыться, а воевать.
Шмель поднял на меня глаза. Мы молча посмотрели друг на друга, и он с легким французским акцентом заговорил.
- Иногда мне кажется, что если сегодня я не полечу в бой, то конец войны откладывается на день. Пока я тут сохну на земле, остальные гибнут. И это тоже моя вина.
- Шмель…
- Знаешь, что самое забавное! – перебил меня француз – То, что наши смерти для наших потомков будут чем-то далеким, чужим. Для наших правнуков не будет разницы между первой мировой и второй. Им достанется сухость страниц истории и никакого эмоционального окраса. Никакой боли… Для чего это всё?
- Шмель, для того, чтобы они не знали никакой боли… не видели этой войны… я бы хотел её забыть.
- Забыть войну – значит забыть всех моих друзей, отдавших жизни для того, чтобы война закончилась. – Шмель глотнул шнапса прямо из бутылки – Я не хочу её забывать. Но мне кажется, что пока я на земле - она никогда не кончится.
- Шмель, я тоже очень хочу, чтобы это всё кончилось. Скажи мне хоть какую-нибудь информацию о себе и я приложу все усилия, чтобы поднять тебя в воздух. Имя, фамилию… что-нибудь?
Шмель замолчал.
- Шмель, хоть что-нибудь. Скажи хотя бы свой день рождения. Только ради партии, не неси эту пургу про возвращение на базу…
Француз на секунду застыл, потом перевел на меня взгляд и произнес.
-
Mais peut en effet le bourdon non doit voler?- и повторил по-русски – А может действительно Шмель не должен летать?
Я промолчал, а он снова потянулся за бутылкой.
Я оглянулся, услышав быстрый топот кирзовых сапог, приближающийся к нам. В тот же миг рядом с нами возник молодой дежурный по дивизии.
- Товарищ Капитан, товарищ полковник объявил общий сбор.
Я помог Шмелю подняться и мы через минуту стояли в строю с Максимом, Марселем и ещё одним пилотом, которого я не запомнил, в кабинете Рогожина.
- Внимание! Я даю Вам совершенно секретное и ответственное задание, выполнение которого положит конец войне! – необычно быстро заговорил полковник, он резким движением линейки очертил круг на карте – Видите этот квадрат. Поступила информация, что здесь будут эвакуировать самого Гитлера. Цель должна оказаться в этом квадрате через полчаса. Ваша задача – уничтожить автомобиль, транспортирующий фюрера. Летите все пятером. Шмель, ты тоже. Под мою ответственность. Выполнять!
Шмель сиял. Он бежал к самолету, выгнанному из ангара впереди всех. Я был воодушевлен не меньше – ещё бы. Первый боевой вылет. Первое задание. Да ещё какое. Уничтожить фюрера. Мы должны были в тот день вписать свои имена в историю.
- Поехали, командование беру на себя – в шлемофоне раздался голос Шмеля – Звено, рассчитаться.
-
Hourrah! Hourrah! Hourrah! Uno!– Раздался радостный голос Марселя из динамиков.
- Борт пять. Есть – перехватил его Максим.
- Есть борт девять – произнес третий пилот.
- Я борт тринадцать – замкнул расчет я.
Як-3 оказался очень мягок и удобен в управлении. Взлет прошел как по маслу, а спустя пару виражей у меня возникло чувство, что я ни на чем другом и не летал. Всё же чувство полета нельзя сравнить ни с чем. Даже все тяготы перегрузок блекнут на фоне чувства полной свободы, скорости и красоты чистого неба и земли под тобой.
- Кучные облака. Это хорошо. – Произнес я в шлемофон – Можно всегда уйти в них и спрятаться.
- Я ненавижу облака – парировал мне из наушника Максим – Точно также как ты рассуждают и Люфтваффе.
- Девочки, не занимайте эфир! – прохрипел голос Шмеля, я замолчал.
Спустя десять минут полета тишину эфира нарушил командир звена.
- Минута до цели. Рассыпаться.
Я не совсем понял команду, поэтому последовал примеру остальных, разлетевшихся в разные стороны примерно на одинаковое расстояние. Шмель продолжал командовать.
- База. Идем на снижение. Звено. По обнаружению цели – доложить.
- Я База – раздался в эфире голос командира дивизии полковника Рогожина – Вас понял.
- Я борт девять! – захрипел динамик – На мне три фрица! Я под огнем! Я под огнем!
- Борт девять! – произнес Шмель – Тяни на меня!
Я бешено крутил головой, пытаясь сориентироваться. В полумили от меня наш самолет кинулся камнем в низ. За ним гнались три немецких Bf 109. Я видел пулеметные очереди, которые выпускали немцы, но звуки выстрелов заглушал рев мотора моего самолета.
- Борт девять! Не ныряй! – орал из наушников Шмель – Я в хвост!
- Топливо падает! Топливо падает! – раздался крик пилота «девятки».
Вдруг в облаке, в которое ушли самолеты, что-то вспыхнуло, а я расслышал хлопок. В тот же миг оттуда показался наш Як с уже двумя фашистами на хвосте, а третий, выпуская струю черного едкого дыма, штопором шел в землю.
- Миньюс один – зашипел в наушнике Марсель, который следом выпорхнул из облака в моем направлении.
Я стиснул зубы и пошел в вираж, пытаясь выйти немецкому истребителю в хвост.
- Борт девять. Оторвись от них. – Дал о себе знать Максим – Я их срежу.
Срезкой назывался прием, когда в промежутке между самолетами пролетал другой. Тогда преследователю оставалось резко менять направление полета и терять цель или идти на таран. Это было не просто фигурой высшего пилотажа. Это было чистой воды безрассудством.
- Я не оторвусь. – Пошипел девятый – Топливо почти всё ушло.
- Оставить срезки! – скомандовал Шмель. И тут же добавил. – Тринадцатый бери их на себя. На мне хвост.
Я оглянулся. Действительно на Шмеля насели ещё двое истребителей. Мой Як почти нагнал две немецкие БэЭфки в тот момент, когда в эфире раздался истошный вопль: «ЗА СТАЛИНА!!!». С этими словами Борт девять начал сбавлять скорость и куборем полетел вниз. Видно топливо вытекло полностью. Два фрица одновременно разлетелись в разные стороны. И я, ещё не выбрав одну цель, на мгновение растерялся и запустил их себе в хвост. Асы. Они обставили меня как щенка.
- База. Борт девять сбит. Антон, на тебе двое – сообщил мне Максим. Я выхожу на них.
- Юх. Четыгре. – Крикнул в эфир Марсель.
- Черт подери! – раздался голос Максима – С Юга ещё четыре. Сколько их тут.
Действительно со стороны юга на нас летели ещё четыре немецких истребителя.
- Это база. – Рогожин нервничал – Черт с воздушными целями! Ищите транспорт!
- Наземных целей не вижу – прохрипел Шмель – на мне уже один.
-
Je m'en charge! – раздался крик Марселя -
Cherchez Hitler!
- Марсель берет южных на себя. Остальным искать цель. – Перевел соотечественника Шмель - Тринадцатый скидывай хвост.
- Борт тринадцать. – Прошипел Максим – Маневрируй. Ты не отрываешься. Ты на прицеле.
Я перепробовал все трюки, какие только знал. Фашисты висели на мне как приклеенные. То и дело я видел, как очереди крупнокалиберных пулеметов пролетают в считанных сантиметрах от меня. Я перестал следить за событиями вокруг. Я пытался выжить. И только.
- Марсель сбит! Борт один сбит! – завопил мне в ухо Максим. – Трое у меня на хвосте!
- Я база. Шмель, прием! Ты видишь цель? – хрипел из динамика полковник. Он поставил на карту всё, и его ставка утекала сквозь пальцы. - Шмель, прием!
- Цели пока нет! – появился в эфире спокойный голос Шмеля. – Нас трое против шести. На мне один.
- Мы долго не протянем. На нас с тринадцатым пятеро! – захрипел Максим, мне даже показалось, что я слышу в наушнике пулеметные очереди.
Неожиданно мой самолет качнуло, я взглянул на правое крыло и увидел, что одна из очередей прошила мне бензобак. Датчик давления топлива пошел вниз, а двигатель начал выдавать характерные звуки… пых… пых… пых… пых…
- У меня пробит бак! – кричал я в эфир. – Пробит бак.
- База! Цели нет! Цели нет! – перебивал меня Шмель.
База молчала. Спустя мгновение в эфире появился мрачный голос Рогожина: «Скидывайте хвост и возвращайтесь».
- У меня пробит бак! – твердил я.
- Всё! Антон, ты не уйдешь! Я режу! ЗА РОДИНУ!!!
- Отстаа-а-а-авить! – взвыл в эфире Шмель. Но Максим уже пошел в маневр.
Расстояние было слишком маленьким. Он возник буквально перед носом моего первого преследователя. Самолеты взорвались мгновенно. Второй истребитель, висевший у меня на хвосте в последний момент сумел увернуться от летящего в него крыла и очень быстро вернулся на прежнюю позицию. Преследователи борта пять друг друга не поняли и, уворачиваясь от взрыва, два истребителя врезались друг в друга.
- Борт пять сбит. – Произнес в эфир Шмель – База. Борт пять сбит.
- Шмель. Борт тринадцать! Возвращайтесь на базу! – командовал Рогожин. – Возвращайтесь на базу.
Уцелевший преследователь Максима внезапно возник передо мной. Он пустился на перерез Шмелю, пуская очередь из обоих пулеметов, расположенных на носу истребителя. Я сам не заметил, как немец влетел в крестовину моего прицела. Рука автоматически сдавила кнопку «Огонь», и пулеметная очередь прошила фрица от самого носа до хвоста.
- Сбил! – радостно заверещал я в эфир - Сбил!
- Тринадцатый! Выхожу на тебя! – крикнул Шмель.
- Что это значит? – спросил я.
- Вверх и вправо! Вверх и вправо! – твердил командир – ВВЕРХ И ВПРАВО!
В тот же миг из облака напротив меня показался самолет стремительно несущийся мне в лицо. Решение пришло само собой. Я дернул штурвал вверх и вправо, а Шмель в самый последний момент нырнул под меня. Фашисты не разобрались, и мой преследователь распорол крылом брюхо фрицу Шмеля.
- База. Цели уничтожены. Летим домой – доложил Шмель – тринадцатый, как твое топливо?
- Дотяну! – прохрипел я, переводя дух – Шмель, ты прости… это я доложил про тебя в штаб…
Француз что-то ответил, но я не расслышал, я уже был оглушен взрывом совсем рядом с крылом
– Зенитки! Я под огнем!
- Шмель. Борт тринадцать! Возвращайтесь! – кричал в рацию Рогожин.
- Тринадцатый. Уходи. – Крикнул Шмель – прикрою!
- Шмель, отставить! Возвращайся – хрипел из наушников полковник, но Шмель его уже не слышал. Он зашел над батареей зенитных орудий и начал поливать всех, кто попадался ему на пути огнем. Я видел как артиллеристы первых зениток бегут в разные стороны, а последующие наводят прицел на Шмеля. Спустя считанные секунды крыло машины с желто-черным хвостом задымилось, самолет бросило в сторону, и он вспахал нетронутое поле. Боевая машина вспыхнула моментально.
- Шмель, борт тринадцать. Возвращайтесь! – твердил в эфире полковник.
- База… - медленно произнес я, сам не веря в то, что собирался сказать – Шмель сбит. Шмель сбит.
В наушнике раздался щелчок. Полковник нажал на кнопку связи, но не решался ничего сказать.
- Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш… Тринадцатый! Возвращайся на базу.
Когда я приземлился на совершенно пустой аэродром, никто не вышел меня встречать. Только черный от горя механик Шмеля принял у меня машину и укатил её в ангар. Я медленно плелся в барак, где мне выделили отдельную комнату, чтобы рухнуть на койку и попытаться уснуть.
Откуда было тогда знать мне, бесшумно обливающемуся слезами, что в этот момент артиллеристы немецкого зенитного расчета фотографируются с обгоревшим хвостом в желто-черную полоску, словно охотники, подстрелившие уж очень крупного кабана? Откуда мне было знать, что спустя несколько часов командир этого расчета прикажет похоронить Шмеля как героя – с отдельной могилой, священником, тремя выстрелами в воздух и сколоченным наспех гробом, накрытым захваченным где-то французским флагом? Откуда мне было знать, что в этот момент на здание рейхстага трое советских солдат устанавливают знамя Победы? Откуда мне было знать, что в этот момент Гитлер пускает себе пулю в череп, а через несколько часов Германия официально капитулирует? Откуда мне было знать, что сегодня – 8 мая 1945 года пишется новая история. Наступает День Рождения новой эпохи. Нового человечества, пережившего эту кровопролитную войну, поделившую всю историю на вехи – «до» и «после».
Я лежал на койке и рыдал. Рыдал от осознания фразы, в которую отказывался вникать весь этот месяц: «У нас здесь каждое возвращение на базу – это новый день рождения!». Рука случайно нащупала под подушкой конверт. Я выпрямился и распечатал его. Там лежала крупная фотография личного дела французского пилота. С карточки смотрел на меня ещё улыбчивый Шмель, а под ней были написаны его имя, фамилия и дата рождения. Я не стал их читать… какое мне было до этого дело. Для меня, как и для всех, с кем он хоть раз поднимался в воздух, Шмель навсегда останется Шмелем, летающим вопреки всем законам аэродинамики, и празднующим каждое возвращение на базу как свой новый, очередной День Рождения.
Flashmob День рождения.
…огромный мишка
на день рождения
влюблённый мальчишка,
ждёт у подъезда с нетерпением.
кар-маны
- перезвони, ладно?
чуть-чуть плана,
- мы умрём!, это главное
Это история о любви, потерянной среди дорог мегаполиса, раздавленной протекторами шин автомобилей, занесенной подошвами ботинок в дома среднего класса, и выкинутой оттуда в глотку мусоропровода…
Теперь, когда мы совсем свихнулись от наркоты и игры в «найди виноватого, если в комнате лишь ты один», мне очень легко даются столь циничные сравнения.
А в тот день рождения, когда мы еще были счастливы, и с криками выбивали пробки из «Советского», именно в тот день рождения проросли корни всей этой истории. Тогда мы собирались на крыше (именно там я и начал баловаться травкой), где градусник всегда показывал чуть больше, и солнце намазывало кожу ровным слоем загара. Там я и встретил её…
Это была чья-то девушка, какого-то третьесортного знакомого случайной подруги именинника (ну или что-то в этом роде). Она выпускала тонкие струйки дыма и говорила с легкой хрипинкой. Да! Именно это меня в ней и поразило… Что вообще есть красота и сексуальность? Неужели всех привлекает раздетая манекенщица с пышным бюстом и губами, анарексией и затяжной депрессией? Думаю, дав отрицательный ответ, я буду честен не только с собой… Красота – есть тонкая сталь клинка, разрезающая лавирующие на неё пушинки… Это что-то на уровне ощущений. Величайший парфюмер Жан Батист Гренуй, готовя свои лучшие духи из убитых им красавиц, ценил в женщине именно запах, считал, что именно в нем и кроется тайна красоты, именно где-то на уровне одного из пяти чувств, причем далеко не самого главного. Теперь, когда есть время предаться психоанализу по Фрейду, я начинаю думать, что быть может моё восприятие мира (или того, что его спасает), основано большей частью на звуковых рецепторах (подобно гениальному носу Гренуя), и именно по этому, я нашел идеал своей красоты в этом голосе с хрипинкой. Я думаю, что в очередной раз буду честен не только с собой, если скажу, что меня не раз привлекали девушки, с внешностью, далеко не из рекламы виагры или обезжиренного йогурта, но что-то же в них, черт подери, было такое, что не улавливалось сразу, что мог раскусить только величайший парфюмер или музыкант, и назвать уже это словом – запахом, или голосом…
Именно тогда я кажется и влюбился. И первый раз искупался в облаках (так в тот момент для меня проявилось чувство эйфории). Теперь, по прошествии энного количества времени я уже и не могу рассказать вам, как это мы очутились с ней вдвоем на лестнице и, предаваясь соитиям, я слушал её стоны (всё с той же легкой хрипотой опьяняющего меня голоса), и в полёте к дальним странам цеплялся за ватные облака руками, отрывал от них пенные куски и сдувал их с ладоней на встречу солнцу. Кажется, тогда я был таким молодым и счастливым, а теперь, чтобы вновь улететь к облакам на лестнице того дня рождения, я впускаю гостей себе в вену, они смеются надо мной, пьют мою кровь и пробегают большой и малый циклы кровообращения…
К сожалению, я потерял голос Юли (так её звали), среди рёва клаксонов города уже на следующий день…
Наверное, она упала в пух объятий своего парня, который так ничего и не понял…
1.
С Олегом мы познакомились несколько дней спустя. Мне нравятся такие имена, как Олег, или Антон – человек, носящий такое имя всегда будет Олегом, или Антоном, не зависимо от его надуманного социального статуса. Вот взять, например, Алексея: если это человек, который мнит себя рангом выше меня, и требует к себе обращения, к примеру, Алексей Владимирович, а я думаю, что он по своему статусу годится мне в друзья-собутыльники, и хочу назвать его Лёхой, или Лешей, то тут и возникает наш конфликт из-за слова. Вот с Олегом такого не может быть и не было.
Итак, с Олегом мы познакомились несколько дней спустя, в редакции, где я работал. Он был журналистом, и мечтал снимать арт-хаусные фильмы с монологами в стиле Тарковского. Мы как-то сразу друг другу понравились, и по мере того, как клубок нашей дружбы раскручивался, находили всё больше общих граней интересов. И наконец (уже не помню, сколько мы тогда выкурили травы и выпили виски), мы решили снять наше маленькое кино.
Это сейчас, когда прошлое осталось лишь в полутуманных воспоминаниях и в формате avi, я понимаю, что чтобы я тогда не делал, действия мои были подчинены лишь одной цели – поискам Юли. Выходя из дома за сигаретами, я вглядывался в лица проходящих мимо девушек, и особенно вслушивался в их голоса, искал, по методу Шерлока Холмса, или случайных чисел совпадения в их тембрах (и это только самый банальный пример). А когда я, размахивая стопкой, доказывал Олегу, что главным героем должна стать именно девушка, я точно был уверен, что на наши кинопробы зайдет та, что хрипловатым голосом свела меня с ума в тот чей-то день рождения на крыше…
Закинув наживку объявления «ищем ту, которая свела меня с ума, и я курю всё больше»… О, нет, простите: «Ищем зеленые глаза, короткие темные волосы, стройную фигуру под 170 сантиметров роста, и, конечно же, хрипловатый голос», я понял, что только в этот момент всерьез задумался над её внешностью. Над тем, как ВООБЩЕ она выглядела. Все воспоминания о ней в конечном итоге сводились к голосу, и позже – облакам. И только сейчас, я смог худо-бедно описать её внешность (какая всё-таки интересная эта штука – любовь, и сколько же страниц и мегабайт можно потратить на её описания, а так ничего и не сказать).
А затем последовало самое страшное разочарование, самый сильный порыв ветра, подтолкнувший меня к краю наркотической бездны, или самая слабая «рука» в этом покере с жизнью…
2.
На каком бы «топливе» я не улетал в свои микрокосмосы, в каком бы состоянии души не находился, я уже несколько месяцев не могу досмотреть тот наш фильм. Всегда дохожу до железного занавеса одних и тех же слов, и поворачиваю назад. Как беглец с боя – молчаливый и в грязной шинели совести…
Камера смотрит прямо в солнце, а солнце – в камеру. «Звезда по имени» движется вверх, нагревая жестяную обивку краев крыши, на которой лежит девушка. Она – в темных очках, расставляет руки, и вытягивает руки, принимая позу Иисуса на кресте. Вид сверху. Хриплый голос за кадром отрешенно-медленно начинает свой монолог: «Отчаяние и смерть. Смерть и отчаяние. Они не отделимы друг от друга. Отчаяние всегда приходит до. Оно выпускает слезы из глаз и крик из горла, даруя им свободу от вечной человеческой обязанности сдерживать себя. За отчаянием приходит смерть…». Диктор берет паузу, и камера вновь смотрит в глаза солнцу, а потом крупным планом показывает, как накаляется сталь под его лучами. «Но смерть, смерть оказывается не столь страшной. Ведь за ней всегда следует жизнь. Жизнь, и её эйфория. Радость, сжимающая легкие. Вслед за отчаянием…». Под эти слова девушка снимает очки…
И я вижу не те глаза, слышу не тот голос, и натыкаюсь на бетонную стену, причем весьма перед этим разогнавшись. Это медленно сжигает меня изнутри, и я тушу этот пожар с помощью своих верных отрядов МЧС: виски и травки на пару с Олегом. В ту пору мы любили разговаривать о высоком, точнее даже не разговаривать, а пытаться допрыгнуть до этих истин человеческого существа с верхней полки, использую шест или батут (и конечно же, не забудем про допинг).
Мы целыми днями сидели в прокуренной и заваленной обертками и пустыми бутылками квартире Олега, уткнувшись в фильмы по алфавиту от Арановски до Филлини, и ждали, когда же наступит затишье в этом шторме отчаяния, который так внезапно настиг нас. Каждый переживал за своё (это было понятно мне даже тогда), но переживал вместе с другим, и если я, так и не смог поверить в то, что на наш кастинг пришла совершенно другая Юля, с совершенно другим голосом, то по Олегу же ударил крах нашего фильма. Наверное, это действительно тяжело, быть прикованным к огороду своих амбиций, выращивать их всю жизнь, поливать и удобрять, и вот, наконец, когда они взошли и подняли свои головы к Солнцу, налетает ураган, и уносит весь урожай, в страну к Урфину Джусу и Гудвину. Олег так и не смирился с тем, что наш фильм не был понят, и остался лежать на обочине кинематографа…
Потом мы заболели отчаянием, и начали лечить его внутривенно…
3.
-Миша, познакомься – это Артур – говорил мне Олег, эстетичным движением поправляя челку.
-Очень приятно, Миша, – не лукавил я. Действительно, приятно видеть человека с таким именем, человека, который всегда и для всех будет Артуром, и ему не придется разрывать на «Михаил, вы уже закончили статью» на работе, «Миша, подъезжай ко мне, и захвати пива» - для друзей, и «Мишенька, давай еще разок» - для девушки. Да, Артур – чрезвычайно приятное имя, и это имя сыграло в нашей судьбе серьезную роль…
Артур был чуть младше нас, его родители держали несколько точек на рынке, и в свои 22 он занимался тем, что ездил на журфак на новой иномарке, и иногда пописывал статьи в газеты для домохозяек старше пятидесяти. Но это всё лирика, ведь главное то, что первый раз он попробовал уколы где-то полгода назад, и с тех пор, раз или два в месяц навещает барыгу с крупными купюрами. Именно с ним мы и попробовали в первый раз взлететь к облакам…
Говорят, первый раз не забывается, но когда я впустил себе в вену посторонних, я понял, что моим первым серьезным наркотиком была Юля. И принял я его тогда, на лестнице, всеми частями своего тела и разума, и все мои следующие впрыскивания белого порошка, это лишь пародия на тот, первый эффект, причем, чем дальше, тем хуже. Автор исписался, публика ушла…
Прием, Хьюстон, прием, Королёв! Идём на посадку. Опускаемся. Нет, нас отпускает. Нас трое в лодке, не считая собаки. Мы планируем на парашютах прямо из космоса с кусками облаков в руках, прямо в объятия матерей в платках и со счастливыми глазами, прямо в центр ликующей планеты, и идём раздавать счастье всем и даром, и чтоб никто не остался обиженным…
А потом нас о(т)пускало на мягкие диваны, мы улыбались и думали о том, что выбрались из ямы отчаяния, хотя на деле погружались в неё с каждым новым днём и шприцом всё глубже и глубже, пока не достигли её дна. Но это было позже, а пока мы наслаждались открытиями жизни на марсе и внутри себя, а чаще всего (лично для меня) прыгали в ватные облака, кувыркаясь в них, как дети на батуте…
Лишь иногда я просыпался от того, что во сне я слышал её хрипловатый голос…
Лишь иногда я думал о том, что что-то идёт не так…
Но потом выкидывал эти мысли с седьмого этажа, и заказывал плацкартный билет к облакам…
А потом я вдруг очутился на самом дне отчаяния, потом, когда умер Олег…
4.
В тот день я смотрел в прямоугольник двери с внутренней стороны квартиры Олега, собирая и разбирая (а потом снова собирая) в голове кубик-рубик логических цепочек произошедших событий. Совсем недавно мы хотели пустить по вене, как всегда, втроем, и Артур вот-вот должен был прийти с дозой, но пришел только с плохой вестью – нашего продавца счастья, или как там говорят в плохих книжках, арестовали, что было весьма странно, ибо люди, которые всерьез занимаются продажей наркотиков, окружают себя бронежилетом из различных покровителей и осведомителей. Прямо как в фильмах про шпионов…
Но не будем ковыряться в помойке истории, которую мы не знаем. Я и не мог тогда подумать, что Олег побежит к первому попавшемуся барыге за дозой (это только сейчас, когда пыль от копыт быка улеглась, и мертвого тореадора унесли врачи, можно начать рассуждать о первопричине такого исхода событий). Он видимо был подавлен отчаянием сильнее нас, и подсел на наркотик прямо пропорционально своей болезни.
В общем, его настигла самая банальная смерть, среди таких, как я. Да чего уж там, среди наркоманов. Взял более чистого порошка, и вколол свою обычную дозу. В результате передозировка, пена изо рта, зевающий милиционер и грустный доктор…
Далее мы с Артуром занимались устройством похорон (так как родственники Олега жили где-то на другом конце страны, в городе на букву В, с ветхими домами и низкими температурами), поминок и продажей квартиры. И именно по последнему поводу в тот день я и боролся со временем путём рассматривания прямоугольника двери (иными словами ждал человека, которого должно было прислать агентство по недвижимости).
В тот момент я был полностью подавлен. А как же еще более ярко можно было выразить моё отчаяние, если неделю назад у меня от передозировки умер друг, вокруг меня рыскает милиция, сам я наркоман, да и еще в ушах периодически звучит тот голос. И что же я делаю? Сижу и рассматриваю дверь, проецируя её на мир тех, кто еще не умер…
И вот, когда дверь, наконец, ожила, и в неё вошла Юля, я понял, что же на самом деле значит кортасаровская случайная встреча – самая не случайная вещь на свете, «и что люди, которые назначают точное время и место свидания – это те самые, которые пишут только на разлинованной бумаге и выдавливают зубную пасту из тюбика, обязательно начиная снизу».
Сначала мы занимались любовью на диване, где неделю назад Олег совершил свой последний полёт на Луну, и где он лежал (мертвый), со шприцом в руке и открытыми глазами, а уже потом только разговаривали…
Юля живёт в однушке, которую снимает ей мужчина предимпотентного возраста, заходя к ней два раза в неделю, чтобы обменять цветы и вино на её тело. Он устроил её в риэлтерскую фирму на свободный график, и вообще такой молодец.
Потом мы жили вместе все дни, кроме вторников и пятниц (когда приходил он). По утрам Юля варила кофе, и бурчала под нос что-то грубое своим волшебным голосом. Она любила глупые передачи по второсортным каналам и новости по «первому», а я ругал её за это (особенно когда она переключала фильмы, которые я смотрел). Бывало, мы ссорились из-за подобных мелочей, кричали друг на друга, и каждый (поочередно) заводил другого в такие дебри словесных болот под Смоленщиной, что другой не выдерживал, истерично смеялся над всей этой придуманной нами же для развлечения глупостью, и мы мирились. Так мы и проводили отведенные нам пять дней в неделю, а в остальные два я возвращался в свой старый мир белых порошков, ложек и зажигалок, и убивался наркотой уже скорее просто по привычке, и всё вроде было нормально до тех пор, пока мир опять не треснул…
5.
Мы с Юлей сразу знали, что это мой ребёнок, чувствовали это рецепторами, появляющимися у людей, соединенных между собой ниткой чувства. Это потом она придумала сказать этому её любовнику, что она беременна от него, и взять деньги на аборт, а сначала мы даже как-то сильнее полюбили друг друга, но эта наша любовь выбросилась из окна где-то между «зачем мне ребёнок от наркомана?» и «а зачем тебе сам наркоман?».
Наверное, я сейчас смешно выгляжу: свихнувшийся наркоман, держащий под прицелом людей, рассуждающий о том, какой он благородный. Да, наверное, это смешно, но таковы уж правила игры в «найди виноватого, если в комнате ты один». А ведь я действительно не хотел этого аборта, и действительно возненавидел этого её любовника и в дополнение еще пол мира…
В это время, в моей голове часто прокручивалась та, первая сцена нашего фильма, дальше которой я не мог смотреть после смерти Олега. У меня было много времени обдумать придуманное нами, и спроецировать всё это на реальную жизнь. Так и родилась моя маленькая теория большого взрыва, теория о жизни, смерти и отчаянии, которая, наверное, и погубит меня (или уже погубила, ведь лишь по прошествии события можно действительно разобраться в его первопричинах, да и то с большой погрешностью).
Вся моя философия и идея, по сути, стара, как мир, и банальна, как кофе с утра. В какой-то степени она повторяет закон зебры бытия и всемирного равновесия. Жизнь (скорее в её метафизическом понятии, к примеру, обретение любви), может в полной мере прийти только после кризиса отчаяния, когда всё валится из рук, вокруг умирают, сажают за решетку и на наркоту, а ты стоишь, и рассматриваешь прямоугольник двери. Ты думаешь, что это твой конец, или уже вообще ничего не думаешь, и тут дверь открывается, и в неё заходит жизнь.
Если вы хотите провести серьезные научные исследования (а я собирался это сделать), то вам необходимо: а) выдвинуть гипотезу, б) провести теоретические исследования, в) провести практические исследования.
И если первые два пункта я легко выполнил в своей квартире, то последним я занимаюсь в данный момент, держа всех этих людей на прицеле…
6.
Если вы знаете, где достать тяжелые наркотики, то уж точно вам не составит труда достать оружие. Я не знаю, как Артур согласился на это (наверное уж слишком много он употребляет), но он мне помог в моих экспериментах Франкенштейна, и стал, как потом скажут СМИ моим подельником.
Основная фаза эксперимента по тому, откуда есть пошла жизнь наша, началась около полудня, когда мы ворвались в редакцию, в которой я работал, с оружием в руках, и взяли моих бывших коллег в заложники. Конечно, причина этого поступка была еще и в том, что пули моих слов и уговоров так и не пробили броню Юли, и не изменили её решения по поводу аборта (а ведь разве ребёнок от наркомана – это хуже чем мёртвый ребёнок?).
Вот сейчас, когда мы совсем свихнулись от наркоты и…
Нет, сейчас, когда меня снимают камеры центральных каналов, и люди со всей страны слушают эту историю в прямом эфире, я и хотел бы обратиться к той, что говорит безумным хрипловатым голосом: «Юля, не делай этого». Как-то более оригинально и образно говорить в данной ситуации просто не стоит. Если она услышит меня, и даст шанс жизни, то отчаяние, в котором нахожусь сейчас я будет вполне логично вписано в рамки моей гипотезы (да, ведь разве может быть еще более глубокое дно?).
А вообще, всё это глупый арт-хаусный фильм с диалогами в стиле Тарковского, забытый на обочине жизни…
И вообще, я знаю, что вы, господа репортеры, украдкой снимаете помещение, и запоминаете, кто и что где находится, чтобы спецназу, притихшему за дверью, в бронированных жилетах и шлемах было удобнее всадить в меня пулю…
Пара 2. NikiTikiTa - Collapse NikiTikiTa
Спортплощадка была засыпана мелкими камнями вперемежку с песком. Недавно прошел дождь, и каждый шаг теперь сопровождался неприятным, скрипящим звуком. На турниках в дальнем углу усердно подтягивался какой-то парень в серой футболке. Железные гимнастические снаряды, несомненно, были холодными и скользкими, но, тем не менее, спортсмен бесстрашно продолжал свои упражнения. Лев Алексеевич поежился. С тех пор, как лет десять назад ему удалось получить квартиру совсем рядом с клиникой, он каждое утро ходил здесь и с завистью смотрел на молодых и полных сил ребят, занимавшихся спортом. Сам Лев был уже слишком стар для таких занятий. Ему перевалило за пятьдесят, подвиги юности остались далеко позади, а будущее не сулило никакого разнообразия. Единственное, что радовало, так это отсутствие необходимости спускаться в метро, чтобы добраться на работу. Пройдешь наискосок через территорию соседней школы, перебежишь через дорогу, и вот она «Клиника добросовестного отношения к ребенку» - так с недавних пор с легкой руки хозяина, богатого бизнесмена, всячески радевшего за увеличение населения России, назывался Роддом номер два, в котором Лев Алексеевич Буца проработал акушером-гинекологом уже, почитай, 25 лет. Многие в этом городе родились при его непосредственном участии. Но, был ли в том повод для гордости? Вряд ли… .По примерным подсчетам жены, он помог появиться на свет одному нобелевскому лауреату и двум убийцам, трем музыкантам и еще какому-то очень известному человеку, имя и род деятельности которого все время забывал, но в большинстве своем, люди, которых первым встретил на этой Земле доктор Буца, были самыми заурядными личностями, прожившими свой век тихо, не принеся никому ни особых радостей, ни печалей. Стоило ли их рождение тех материнских мук, которыми оно сопровождалось? Вот какой вопрос все чаще задавал себе Лев Алексеевич. Он вообще в последнее время был настроен на крайне философский лад. То ли виной тому была приближавшаяся старость, то ли ночные кошмары, ставшие в последнее время довольно навязчивыми.
Чуть более полугода назад хозяин клиники, начитавшись в модных иностранных журналах про методики регрессивного гипноза, вдруг решил, что пережить подобный опыт и побывать «в шкуре эмбриона» будет очень полезным для врачей-гинекологов. Таким образом, весь медицинский персонал роддома в независимости от желания и научных взглядов вынужден был посещать сеансы специально нанятого специалиста. Лев Алексеевич не знал, как подобное отразилось на его коллегах, однако ему действительно удалось в состоянии транса представить себя внутри материнской утробы. Но положительного результата это не дало никакого. Скорее наоборот, с тех самых пор, доктора Буцу стали мучить постоянные кошмары, в которых он превращался в еще не развившийся окончательно плод. Он видел плотно окружавшие его стенки, заворачивался в теплое одеяло плаценты, неуклюже двигался, сосал большой палец и ощущал свою полную беззащитность и слабость. Ему было намного страшнее, чем обычному младенцу, потому что, как доктор, Лев знал, какие опасности подстерегают маленького человека внутри его, казалось бы, надежной кельи. Легко было рассказывать об этом пациенткам в клинике, но ощущать опасность самому, едва понимая, что всё происходящее сон, было куда труднее…
Помимо всего прочего был у доктора Буцы и еще один повод для расстройства. Сегодня должна была родить Марина. Конечно, сам факт появления ребенка на свет не являлся плохой новостью, и можно было только радоваться этому, но вот то, что через несколько дней его любимая пациентка покинет стены клиники, и навсегда исчезнет во внешнем мире, Льва очень сильно огорчало. С её уходом закончится целый период в жизни врача, очень странный, но ценный, почти волшебный период. Марина не была красавицей, даже симпатичной ее мало бы кто назвал, никогда не заигрывала с окружающими, вела себя стеснительно, но в меру, не так, чтобы это могло вызвать сближающую людей жалость. Всегда приходила на прием во время. Словом, была обычной женщиной, которая готовится стать матерью, как и сотни других пациенток, с которыми довелось работать доктору Буце и которых он привык рассматривать лишь как неотъемлемый атрибут своей профессии. Но тем не менее, каждая встреча с ней, что-то задевала в душе Льва Алексеевича. Рядом с ней он чувствовал себя иначе, мыслил по-другому, хотел чего-то иного. Это не была влюбленность, это была связь иного рода, более крепкая, но менее понятная. И терять её ужасно не хотелось. Существовала, конечно, надежа, что Марина когда-нибудь забеременеет снова, и тогда опять придет на прием к своему старому доктору, но даже эта потенциальная возможность не могла компенсировать той потери, которая ждала Льва в ближайшее время. И неужели нельзя было никак задержать ее в своей жизни на более долгий срок? Заставить ее находиться рядом постоянно? Доктор Буца искал пути, надеялся на счастливый случай, который мог бы сплести навек их обозначенные лишь одним взаимным пересечением линии жизни, но…
Его размышления прервал резкий визг тормозов и запоздалый сигнал клаксона. Лев как раз переходил через единственную, отделявшую дом от клиники дорогу, и умудрился не заметить двигающуюся на него легковушку. К счастью та во время затормозила и даже не коснулась незадачливого пешехода. Сидевшая за рулем молодая женщина испугалась, видимо, ничуть не меньше самого доктора, и сидела теперь, замерев в ужасе и смотря в одну точку на капоте своей машины. Лев Алексеевич поспешил ретироваться с места происшествия.
Через пару минут он уже был в клинике, переоделся в рабочую одежду, помыл руки и начал обход. Марина лежала в самой первой палате. Лев тихо отворил дверь и подошел к кровати. Женщина спала. Она лежала, немного запрокинув голову назад, а жидкие русые волосы были хаотично разбросаны по подушке. Даже сейчас от нее исходило какое-то особое тепло, приятное и ласкающее, которое доктор Буца чувствовал всем телом, более того, чувствовал, что тепло это предназначено только для него. Он наклонился над постелью и потрогал лоб Марины. Затем, не отрывая руки, сел рядом и стал всматриваться в ее лицо, пытаясь понять, что же в этой почти еще девочке, могло так пленить солидного, седого человека. Но вскоре и этот вопрос перестал волновать его, сменившись полным спокойствием и умиротворением. Он сидел и просто любовался спящей девушкой, которая вот-вот должна была стать матерью. А потом Лев сам закрыл глаза. И тут же забылся глубоким и безмятежным, практически детским сном. Ему привиделась Марина, которая уже родила прелестного мальчика, и теперь благодарила доктора за все, что было им сделано. Она собиралась уходить, но Лев отвечал, что придется задержаться, потому что, через несколько месяцев ей снова рожать, а потом еще раз, и еще раз. Так что, скорее всего, придется переселиться жить в клинику, а может даже и к нему, доктору Буце домой, чтобы быть под постоянным наблюдением. Марина улыбалась, улыбался и новорожденный на ее руках и сам Лев Алексеевич, а вместе с ними расплывалась в широкой, детской улыбке и вся «Клиника доброжелательного отношения к ребенку». И было очень хорошо…
Но тут, проломив тонкие перегородки палаты, откуда-то снаружи въехала легковушка с женщиной-водителем, которая неотрывно, не меняя выражения лица, смотрела в одну точку на капоте своей машины. Лев испугался и зажмурил глаза, и в мгновение ока все переменилось. Белая краска на потолке и стенах начала резко менять свой цвет и приближаться, Марина куда-то исчезла, и он, сворачиваясь в неловкий, скользкий клубок, вернулся в свой давний эмбриональный кошмар.
Стало невыносимо жарко. Перед глазами поплыли жидкие красные пятна, а пространство вокруг не только шевелилось, но и гудело. Гудело сильнее, чем обычно. Кроме того, сквозь этот шум до ушей неясными обрывками долетали чьи-то противные, писклявые голоса… Только немного вслушавшись, Лев понял, что человеческая речь вполне нормальна, разве что немного истерична, а уже сверху на нее накладывался, какой-то страшный, пищащий звук.
…Бииип.
- не знаю…, не знаю как так получилось…
…Бииип.
- он сам, я даже не видела…
…Бииип.
-успокойтесь, успокойтесь, у вас шок.
…Бииип.
Голоса шли сверху. Лев попытался откинуться назад и посмотреть. Не удалось. Что-то мешало затылку. Тогда он напряг все силы, чтобы перевернуться на живот. Его тесная оболочка отреагировала неожиданно. Она еще сильнее сдавила маленькое тельце доктора, так, что ему стало трудно дышать. В глаза брызнул белый, резкий свет. Теперь он мог запрокинуть голову свободно, но только источник звуков тоже перемещался вместе с ней, будто привязанный. Казалось, что эти встревоженные причитания и назойливый «бииип» хоть и находились вне него, но никак не относились к окружающему его в данный момент миру…. Оболочка снова сжалась, и тут же голоса заглушились другими: более громкими и грубыми.
- Вот он! Появилась головка! Тужьтесь! - раздались слова прямо над ухом.
«Марина рожает!» - вдруг понял Лев. Не во сне, а в реальности. Надо было срочно просыпаться. Он распахнул глаза. Свет отступил назад, а сквозь него стали проступать рельефные, шевелящиеся лица людей в белых халатах…. Вся бригада была в сборе: две сестры и доктор, его сменщик. Давно знакомые ему люди. Но что-то в них изменилось. Слишком большие, непропорциональные тела, слишком близкие глаза, смотрящие прямо на него, изучающие, страшные…
Писк на заднем плане усилился и стал более частым…
Бип-Бип-бип…
- Я не хотела, он сам на дорогу выскочил, я не видела даже…
Бип-бип-бип…
Лев видел, свой влажный, голый живот и пуповину, уродливо свисавшую на бок. Чьи-то руки в белых резиновых перчатках уверенно взяли ее. Блеснул хирургический инструмент.
Бип-бип-бип…
- Мы теряем его!
Бип-бип-бип…
-Разряд!... Бесполезно…. Еще разряд!
-Я не знала! он сам!
-Не мешайтесь!
Бип-бип-бип!
Лев закричал, пытаясь остановить доктора. Но губы не слушались его.
Резкое и четкое движение.
Биииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии иииииииииииииип!
Младенец стал забывать. Комната, в которой он находился, перестала казаться знакомой. Окружавшие люди были совсем чужими. И только один человек, молодая женщина, в беспамятстве лежащая на больничной койке, по-прежнему оставалась для него самой родной. Он вроде бы даже помнил ее имя.
Ее звали Ма…
Ма…
Collapse Таланты образуются в покое, характеры — среди житейских бурь. Гёте И.
-Чёрти что! – орал, не унимаясь Бесо, нервно жестикулируя. – Кетеван, это что за блядство такое, объясняй немедленно, где деньги, которые я откладывал два месяца?!
-Родной, не кричи, прошу…
-Отвечай! – рявкнул мужчина, схватив жену за волосы.
Кэкэ заплакала, но быстро придя в себя, упрямо уставилась в упор в глаза мужу.
-Сыну подарок купила.
Она улыбнулась… - Ты, наверно, и не помнишь, но у него день рождения завтра. Шесть лет.
-Какого чёрта, Кэкэ?! – взревел Бесо.
-Не кричи, ребёнок спит.
-Плевать я хотел…
-Сволочь.
Из-за угла мелькнула тень и, в продолжение к ней, показалось лицо мальчика. Большие, полные воды глаза и… папа с мамой остро ранящие друг друга в сердце этой ночью, ночью, похожей на предыдущие. Такой же злобной и громкой ночью. Они тонули в его больших покрасневших от соли глазах.
-Мама? – Глупо пискнул Сосо.
-Сынок, родной, иди спать, Господь тебя храни. Не слушай нас, прошу.
-Мама, мне снилось, как люди умирают у меня на руках. Маленькие люди. Они всего боялись. И умирали. Все в крови. Много крови. Я хоте…
-Сосо, не пори ерунды, марш спать. – Грубо оборвав сына, скомандовал Бесо.
-Папа, не трогай маму. Прошу, всхлипнул мальчик, с надеждой заглянув отцу в глаза.
Взгляд у детей, надо сказать, очень искренний и глубоко проникающий, честный что ли.
Вот и сейчас Сосо с надеждой искал в глазах отца милость, от чего Бесо передёрнуло.
-Марш спать, сын. Мы просто разговариваем.
Мальчик, взглянул на мать.
-Иди Сосо, я скоро приду.
-Мне снится смерть, мам.
-Бог с тобой, всё будет хорошо, иди сынок. – трясущимся голосом выдавливала из себя женщина, чувствуя нарастающее негодование мужа.
-Иди же.
Ребёнок потопал шаркающей походкой, вытирая лицо свисающим рукавом, время от времени тихонько всхлипывая.
-Ради, всего святого, Бесо, что ты творишь? – Жестко вопросила женщина, тут же осознав, что зря выбрала подобный тон выяснения отношений. Жесткая рука пальцами сомкнулась на её шее, моментально вызвав чувство приближающегося удушья.
-Ты, верно, забыла, что ты женщина и должна молчать? – хладнокровно шептал Бесо. – День рождения, говоришь?! Да что этот сопляк такого сделал-то, чтобы ты ему подарки покупала с моих сбережений? Запомни, Кэкэ, это последний раз, когда ты продолжаешь жить, не смотря на свою глупость.
Он отпустил руку. Жена стекла вдоль стены и потеряла сознание. Через минуту, очнувшись, Кетеван Геладзе услышала звук захлопнувшейся входной двери.
-----------------------------------------------------
В спальной комнате Сосо лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в каждый шорох, проникающий в уши казалось из ниоткуда. Когда же дверь приоткрылась и вошла мать, мальчик улыбнулся и негромко шепнул:
-Мама, ты не уйдёшь?
-Нет, - ответила Кэкэ, потирая шею. - Не уйду милый
-Это хорошо, потому, что спать стало совсем трудно.
-Засыпай, я буду охранять тебя от кошмаров. – Улыбнувшись, пробормотала Кетеван.
Через несколько минут мальчишка засопел.
-----------------------------------------------------
На следующий день был праздник. Маленькому Сосо исполнилось шесть лет. Тогда, в 1884 году никто из сидящих за торжественным столом и представить себе не мог, что этот мальчик, с уставшими от частых слёз глазами, грустноватой улыбкой и не по годам взрослым взглядом через 61 год голосом Левитана поздравит весь мир с днём рождения свободы.
http://zhurnal.lib.ru/img/u/alloetokto/neizwestnyjstalin...n_1894.jpg Пара 3. bubble - PAHAN bubble
Грёбаные птицы! Долбаные райские 5 утра сквозь распахнутое окно! Есть сомнения? Можете свериться с часами на стене. Только они показывают наоборот..ну, то есть, чтобы узнать время, зеркально отобразите стрелки относительно вертикали. Короче, 5 утра. И что самое неприятное: придётся вставать. Потому что доподлинно известно: против птиц всё бессильно. Как бы ты ни старался, птиц не выключить. Если закрыть окно, то через полчаса в комнате установится тропический климат, и всё, чем в ней с успехом можно будет заниматься - это гонять вес. Все остальные затие обречены на провал. А спать, когда так красиво и витиевато рассказывает тебе на ухо свою историю очередной соловей - это то же самое, что не глотать, когда тебе на язык кладут мороженое. У организма не выходит.
Боги, а это что за ебанутая трель?! А, это дверной звонок. Чёрт!
- Кто там?
- Почтальон. Вам телеграмма.
Какая в жопу телеграмма? XXI век,телефон, интернет, КТО ещё в этом мире посылает телеграммы?! И КТО их приносит в 5 утра?!
- Вот, распишитесь.
Их приносит полноватая женщина средних лет и роста, с причёской, зафиксированной невидимками, и унылыми глазами.
- Вы пораньше не могли придти, а то я уже укладываюсь спать.
- Написано срочная. Срочные приносим сразу.
"Всякая истина рождается как ересь и умирает как предрассудок.Не спеши её хоронить.С днём рождения,брат!"
- Постойте, Вы, наверное, ошиблись: я девушка, живу здесь одна, и день рождения у меня через полгода!
- И что Вы мне предлагаете с ней сделать? Это ж телеграмма. Адрес Ваш, а обратный не указан, так что возращать некуда. Можете выбрость.
- Спасибо.
*****
Трудно быть молодой учительницей. Острая нехватка терпения, остатки так и не изшившего себя максимализма, плохое понимание внутренних процессов, отсутствие уловок, выверенных годами, как класса и привлекательная внешность делают своё грязное дело. Сюда плюсуется, конечно же, преступно-маленькая зарплата, потому что, чтобы жить на неё, надо иметь за спиной либо опыт долголетних практик аскетизма, либо мужа; а чтобы мириться с ней, нужно отвергать все тезисы о значимости её размера в вопросе выбора жизненной стратегии. Наша Ольга Викторовна как раз из таких: живёт с родителями и отвергает. Так что, её моральные терзания по поводу нехватки денег можно считать незначительными в общей картине предпосылок к психическим расстройствам.
Вот вам пример: вчера был день рождения школы и Ольге Викторовне нужно было выступать со сцены, так что она решила принарядиться и случайно надела кофту с вырезом, чуть большим, чем под горло. В общем-то, в этом вырезе, даже когда она наклонялась, было еле заметно, что грудь у неё в принципе имеется, ничего большего, однако, сегодня ей пришлось дорого за него поплатиться. На перемене к ней подбежал Прыгунов Никита, один из главных лопухов её 6-го "Б", и, глядя на неё своими искренними и наивными глазами, радостно заявил:
- Ольга Викторовна, а вы мне сегодня приснились!
(ну мало ли, вы мне каждый день снитесь и ничего, жива)
- Ну и что, Прыгунов, вы мне каждый день снитесь.
- В костюме женщины-кошки!
(Господи! Надо запретить детям выходить в интернет. В свои 12 они видели уже столько порнухи, сколько не видел, может, мужик лет тридцати)
- И я Вас гладил..
(Что? Он сказал "гладил"? Бляяяя....нет..нет. нет! Я преподаю математику, а к их половому созреванию не хочу иметь никакого отношения!)
Почувствовав, как загорелись щёки, Оля отрезала:
- Всё, Прыгунов, иди. - и кинулась за советом к старшим товарищам.
Надежда Петровна, в попытке успокоить, предположила, что он имел ввиду, что гладил, как котёнка, по голове, но это просто потому, что Надежда Петровна не видела как выглядит женщина-кошка. Решив, что главное, чтобы он никому не рассаказал, Оля заставила себя успокоиться и проверить контрольные. Заходя через 2 урока в кабинет к 6-му "Б", она почти и не помнила об инциденте. Так и забыла бы о нём, наверное, если б, когда она начала отмечать отсутствующих, Королёв с задней парты не крикнул: "Ольга Викторовна, а вы сегодня Прыгунову приснились!" - и весь класс не покатился после этого со смеху. Оля не выдержала:
- Прыгунов, ты дурак что ли, всем такое рассказывать?!
- Я не знал, - промямлил в ответ, глотая подступающие слёзы, Никита.
С горем пополам доведя урок до конца и пропустив мимо ушей с десяток замечаний типа "Ольга Викторовна, а Прыгунов на Вас щас тааак посмотрел!", Оля вышла из школы и бросилась звонить Машке,в надежде, что подруга найдёт подходящие слова.
*****
Собственно, если говорить про дни рождения, то их давно не было. Ну, настоящих. С тех самых пор, когда их устраивала мама. В те прекрасные времена тебе не казалось – мир действительно весь день крутился вокруг тебя. А теперь кажется. Каждый день рождения кажется, что мир весь как на ладони и можно всё, но оказывается, что это твои с миром личные трудности. Чужих миров они не касаются.
Да и вообще день рождения теперь оказывается весьма затруднительным занятием: мало того, что в этот день каждый, кто ни прознает про такого рода его значимость для тебя, тут же норовит высказать весь набор хороших слов, выхваченных невпопад из коллекции штампов, а то и просто, глупо улыбнувшись, накатать на форуме "С днём рождения!"; того, что тебе приходится пару месяцев прижиматься в итак-то не очень свободных тратах, а потом ещё некоторое время гадать, как же более-менее прилично отпраздновать день рождения на сэкономленное, а может и вовсе, лучше забить на праздник и купить себе велосипед, как давно собиралась; того, что последнее вряд ли выполнимо, потому что день рождения твой оказывается социально-значимым событием, с трепетом ожидаемым обществом и того, что заслуги твои перед этим самым обществом, а главное, перед самой собой столь ничтожны, что вся эта ритуальная пляска становится прекрасным гарниром к акту самосъедания - мало всего этого, так ещё и ровно за две недели до коллапса, пропадает как сквозь землю энтузиазм. Всё в мире вдруг окрашивается в серые тона и обращается в эталон враждебной бесполезности.
Но в сам день рождения мир, по привычке, складывает оружие к твоим ногам и, хотя принципиально в нём ничего не меняется, ты начинаешь судорожно ему всё прощать: и этих замученных работой балагуров-добряков, выдающих на бегу "Желаю, чтоб у тебя всё было, а тебе за это ничего не было!!"; и всех, так сильно заинтересованных жизнью, кто считает своим долгом поинтересоваться "как будешь справлять?"; и даже тех незатейливых, кто, плюнув на форуме "сколько стукнуло?" и получив честный ответ, воскликнет: " фига. я думал, тебе лет 17"; прощаешь тосты "За самую лучшую девушку на свете!" от полуслучайных людей, и даже картошку с морковкой, сваренные для оливье, тоже прощаешь за то, что их надо ещё успеть порезать. Это оказывается довольно просто: принцип светового дуализма, теория относительности и закон сохранения энергии, соединяясь в могучем "зато", прекрасно уравновешивают принцип 80/20, теорию мирового заговора и закон подлости.
Вот процесс самопрощения куда более угрюм. Когда задумываешься о несовершенствах своего мира, невольно встаёт 2 вопроса: как много он родил в тебе и как много ты родил в нём. И если раньше высокие показатели по первому пункту удовлетворяли вполне, то теперь почему-то стал нравственно-необходим прогресс в процессе созидания. Всё бы ничего, но на этом поприще пока лишь мечты да бурьян. Хорошо хоть, откладываяс прощения других, за год удаётся скопить его немного и для себя - всего на один день, в подарок.
В этом смысле, человек в день рождения, как птенец, вылетевший из форточки. Ну знаете же, как это бывает. Птицы, они ведь неугомонные! Когда, гордо летя в закрытое окно и чётко наблюдая цели на горизоне, они, по неведомой причине, не могут их достичь, это, видимо, вступает в острый конфликт с их психикой. Так что, в борьбе за торжество сознания, они пытаются практически доказать отсутствие препятствия и неустанно долбятся клювом в стекло. Обычно опыты прекращает человек, заметивший чересчур активного протуберанца и постучавший по его невидимой преграде. Но особо везучим и настойчивым добрый птичий бог посылает в награду форточку. Таким вот нехитростным манером и попал ко мне недавно один такой первопроходец. Глаза горят, перья веером, тут же давай любопытствовать, интересоваться прежде невиданным, осматривать детально то, к чему так стремился… Через пару часов прыть спала, исследователь явно заскучал. Уже посидел на карнизе, подумал, не послать ли всё к чёрту и не улететь ли восвояси, жить скучной птичьей жизнью, махнул крылом, и направился в сторону окна, уверенный в новоприобретённых навыках и лёгкости обратного пути. Ну и врезался, конечно, в стекло. Наверное, в этот момент мурашками по его маленькой спинке пробежалась мысль «я в клетке» (это, правда, только в том случае, если птицы умеют передавать друг другу подобного рода информацию). В общем, с мыслями ясности нет, а вот с действиями полная. Началась паника. «Стойте! Погодите! Как это? Как это нельзя вернуться к деревьям, солнцу, лужам, семечкам и крошкам?! Нет, ну конечно, бывало, что там я жаловался на дождь, но тут-то и его не бывает!» Наверное, примерно это он выбивал азбукой Морзе по моему стеклу. Я пошла на кухню за хлебом и, вернувшись, обнаружила потрясающую метаморфозу. Готова поспорить, мозга в тот момент в этой твари стало больше: пернатый товарищ сканировал поверхность окна. Выглядело это так: зная точно, что где-то тут должен быть портал, юный мыслитель, упорядочив действия, летал по горизонтали, простукивая клювом всю ширину окна, доходил до края, поднимался на пару сантиметров выше и летел тем же манером в обратную сторону. Ей богу, я прониклась - решила подсобить ему и открыть окно, но этот придурок, как и всякая нормальная птица, воспринял мои действия неадекватно: шарахнулся в сторону, заметался по периметру, в процессе пару раз съездил мне крыльями по уху и защемился в угол. Я открыла окно. Минут десять ещё, видать, успокаивались все 4 камеры его большого сердца, приводя пульс к нормальным 600 ударам в минуту, но потом уличные запахи, хлынувшие из окна, окончательно победили страх и умение трезво мыслить, так что борец за свободу, собрав волю в кулак, решил не мириться с заточением, подлетел к окну – и гордо вылетел. С днём рождения, небожитель! Мир сдался, отменил границы и снова весь твой!
В общем, радость самого птенца в этот день понятна, а вот радужное отношение к такого рода событиям, может быть радужным лишь условно. Всё зависит от того, какой ценой дался опыт. В такие дни действительно правомочной радостью могут похвастаться лишь те, кто распахнул окно - родители. Все остальные, по идее, должны гораздо больше ценить дни знакомства.
Именно об этом, помнится, мы и говорили с Олькой в день нашего знакомства, то есть на следующий после именин её брата, случившихся 6 лет назад. Надо признаться, я тут подумала, что идея с телеграммами очень даже мила! Так что завтра утром, в квартире моей подруги раздастся звонок, за дверью будет стоять почтальон, который вручит ей телеграмму.
"Ольга Викторовна,а вы мне сегодня приснились!В виде пододеяльника!И я вас гладила."
*****
Дважды перетряхнув сумку полностью, Маша откопала наконец вибрирующий телефон, прочитала на дисплее: "Олька" и взяла трубку:
- Да!
- Ты ответила!
- В смысле ответила?
- Ну это же ты прислала телеграмму про пододеяльник?
- Я.
- Ну!
- Подожди, а про истину, это ты что ли мне прислала?
- Ну да!
- Какой в жопу день рождения тогда, Оль?
- Как какой? Твой день рождения в моём мире, день нашего знакомства!
- Дура, он сегодня. На дне рождении Мишки мы ещё не были знакомы.
- О чёрт.
- Ладно, а про истину-то ты к чему?
- Это в ответ на твоё (вернее Лоренса Питера) «Образование – это способ приобретения предрассудков».
- Понятно, и чьё твоё?
- Томаса Гексли.
- Хочешь сказать, ты учишь их прошлым истинам?
- Нет. Я учу их математике. Математика – точная наука, в ней нет прошлых истин.
PAHAN
текст не сдан
За коммент спасибо.
Похожие темы на: Второй Баттл Прозы. Полуфинал. Тексты (+ оценки на 3-й странице)