Ким Кицураги


развлечение космонавта –
разглядывать в иллюминаторе
планетный орнамент:

акварельное полотно
с молоком облаков
и цветными материками,

четыреста километров –
не так уж и далеко.

но с орбиты
много чего не видно.
я так и не смог разглядеть Пирамиды,
Мачу-Пикчу, Запретный город,
границы стран,
инопланетян

и бога.

кое-что – с оговорками.
например, вон там –
ухоженные квадратики,
а рядом песчаная пустота:
так вот это Китай и –

постсоветские братья,
не в претензию вам –

Казахстан.

на криптонцев, и ксеноморфов,
и прочих внеземлян
нет и намёка,

что до бога –

верующим – любая фигофина
его бытием заполнена,

неверующим – нассать
и на истинные чудеса.

был тут у нас
астронавт из Малайзии –
коренастый мусульманин Муса,
занимался настройкой лазеров
для глонасса,

эти несколько месяцев
красные линии
были везде.

так вот,
он застал Рамадан
и заранее получал от,
так сказать,
спецов по исламу
особенное согласие,
чтоб питаться по времени станции:

закаты на станции каждые два часа.

собственно,
он кушал на каждом закате:
первый завтрак,
второй, иногда третий,
полдник,
обед,
перекус,
послеобеденный чай.

бывает, пропустит нечаянно –
потом наедает,
время проводит с пользой.

кажется,
в истории человечества
это был самый лайтовый пост.

с другой стороны –
в день пять раз,
покормясь,
Муса совершал намаз,
и это такая комедия:

как сесть лицом к Мекке
и спиной к Андромеде.

Муса,
говорю,
мир трёхмерный,
ты ближе к божественным небесам,
чем любая Мекка,

выбирай направление сам,
на мозги не капай,
расслабься
и молись как по кайфу,

но Муса
всё пытался
неловко расположиться на плоскости
невесомого разрисованного ковра,
бедолага,

будь я Аллахом,
я бы поугорал.

многое сверху видно:
хаос прибрежных линий,
тайфуны, шиханы,
дубайские пальмоподобные острова,
пугающий "глаз Сахары" –
в такие моменты проклинаешь апофению,
реально,
будто кто-то нарочно нарисовал,

упоротые неведомые зверушки
на просторах Перу,

но прямо берущее за душу,
поистине завораживающее –

это на чёрном ночном просторе
флуоресцирующий крой:
огни городов
и больших дорог.

удивляюсь тому, как накладываются
на пути караванов
современные трассы,

я буквально вижу
распластанный
по поверхности атласа
от Сианя и до Дамаска
скелет Великого шёлкового пути.

чувствую синхронизацию
серпантиновых паутин
во вневременном резонансе,​​​​

вот так смотришь на всё это,
ловишь ассоциации,
и кое-что вспоминается:

когда-то давно в универе
на биологии
мы рисовали бактериями
в чашках Петри;

намечаешь микрошприцом
тонкие линии агар-агаром,
например, лицо,
или пасть ягуара,
или эмблему автомобильной марки,

подселяешь туда
прожорливую культуру,

и выеденная причудливо
питательная среда
создаёт
живую гравюру.

так вот,
человеческие империи –
как будто бактерий
колонии,
а Земля – это чашка Петри.

но есть у меня теория,
подозрение
ещё более странное,
что вся наша Земля – это первая
родительская колония,

и однажды
мы прогрызём в космическом поролоне
по аналогии
с древними караванами
дороги разнообразные,

по Вселенной
раскинемся метастазами,

перевяжем
межзвёздными магистралями
агар-агаровые экзопланеты,
в конкретных местах
расставленные.

и собою изобразим,
надеюсь, что-то достаточно
эстетичное:
какой-нибудь мистический символ,
понятный только снаружи,
или огромную голову
самовлюблённого бога,

на крайняк –
перуанскую неведомую зверушку,

а не хер,
например.

впрочем,
всё равно не поймём,
смысла гадать немного.
откуда бактериям знать, чего захотел биолог.

и выложат нас в запрещённую
божественную соцсеть,
в карусель
где-нибудь между котиками и десертом,
наставят лайков
картинке наших путей,
а может быть, не наставят,

кто сказал,
что наш бог – популярный,

и в лучшем из вариантов
нас забудут где-то на полочке
скособоченной,

а в худшем –
смоют куда-нибудь в червоточину.

так что одинаково без толку –
хоть монашество, хоть демарш,

мы здесь по приколу,
и этот прикол не наш.

в общем,
Муса,
ты можешь быть сколько угодно праведен
и в своём понимании чист,

мы в самом начале
большого мероприятия,
хоть лоб расшиби, молясь спасения ради –

но космос…
ты повернись к Андромеде,
послушай внимательно –

космос молчит.

молчит.



koba

сначала было весело
для того, чтобы добыть фаренгейты,
дескать, подошел бы бредберри
потом неожиданно после осени настала зима
и стало понятно,
что их никак не извлечь из ебучих ебуков с ширяновым

утро вытряхивает ознобом
батареи дали крен, ты их срезал
и куда-то отнес,
оставив выцветшие рентгены костей на стене
в этой варианте вселенной мы вынуждены сужаться
до пространства кухни и греться плитой,
которая пока годится хотя бы на то/

мы впутались в в инь-яней силок
я выросла и теперь уже от тебя
кошкой зашмыгиваю под стол
а в углу, по-домашнему встав свиньей,
мне салютуют баклажки с настойкой

тонкие ссадины на запястьях делают вид
будто кошки, что так долго скребли изнутри, пытаются выбраться

тонкие линии контроля пробираются в шприц,
чтобы раненым зверем свернуться на дне и затихнуть

/высыхая, кровь так похожа на распустившиеся цветы/

помнишь, я была красивой?
до
твоих рук,
лонгтолков под грязный мет
и мягких пачек
красного максима

у меня закипают щеки
улыбка, искореженная абстяжным параличом, дребезжит от озноба
и куда-то течет
я корячусь на стуле, прикинув,
что черный счетчик в стену вжался и заткнулся там неспроста
если
я смогу его оттуда
достать,
я выберусь из этой ебаной симуляции

мы выросли в тех, в кого не хотели
|наши прошлые друзья, едва нас завидев, меняют маршрут
знаешь? один из них теперь в центре э,
пока мы были в поиске тайных смыслов в тринити центра|

мои щеки обуглены
в подмышечной расползается шар
мне постоянно жарко
то, что внизу моего живота,
когда его разберут, как пазл, по кускам
станет так похоже
на папу

|оно размером с горошину|
вот бы раз в год стреляли не только палки, а еще в пистолет сложенные ладошки
|оно размером с небольшой мандарин|
ты, глазами меня полосуя, делишь на сектора
надвигаясь
мол, я же так хотела соленого
мол ты мой альфа, хоть и пвп

мои щеки пылают
день явно будет хуевым, поэтому пачка из кармана сьебывает
а серебристые боинги прижимают крылья к земле

|теперь у него трепыхается сердце|
когда тебя нет и мы в безопасности
я говорю ему сказки,
будто
у нас окошко окрашено в желтый лосняшейся от света лампой
/наша, закашливаясь горелым вольфрамом в пидорке цоколя, размечтавшись, раскачивается/

ты говоришь, что убьешь меня, если я не сумею обратно
округлиться
до единицы

знаешь,
бить по лицу - дело подсудное
/но эти побои я сниму разве что на ретрику/
но ты, уже обезумев, мотаешь кулаков камни в полотенец пращу
я так берегла его в себе
/вот бы живот стал как бронежилет/
я все откладывала его на завтра
и теперь
за этот цейтнот
мы заплатим двойною ценой
я проваливаюсь телом в гипсокартон,
стараясь просунуть тощий круглый живот в альков
стена за моей спиной трухлявая,
как решето

амплитуда тебя
неуместная
искаженная в трещинах амальгамы

сутулый как вопросительный знак
и на ногах едва ковыляя

будто одновременно
боец капоэйры и зомбак
твоя ломаная
заполняет собой периметр дверного проема
/ты взвинченный, будто взял след/,
а потом
все известные мне измерения
/на стене, заикаясь от страха, впервые за год этот ебаный счетчик на всякий случай стрекочет/

родзал состоит из квадратов
вокруг
поджатые красные
линии тонких акушеркиных губ
и блеск металлических предметов
я в сорочке с чужого плеча,
распахиваюсь, как кратер, пытаясь его извергнуть

|он размером с днище эмалированного таза|
тонкие красные линии, как на пожар, спеша
существуют лишь для того, чтобы под цифрами инв.номера сложиться в слово "отходы"
он, попавший в силки пуповины, спит,
выпячивая мне в глаза свою синюю-синюю спину

|он размером с пустоту во мне|
твой рот как порез
будто наспех приделанный
из-под щетины
в меня словами выстреливает
сто сотен причин
и одно
/возможно и то мне послышалось/
"прости"

из-под края манжеты
съехавшей запонкой
краешком глаза цепляюсь
за краешек поршня

я, ощущая тебя спиной,
в одежде, мерзко липнущей на клей холодного пота,
с твоей рукой, как рыболовный крючок вгрызшейся в мою ладонь,
ускоряю шаг,
уменьшаюсь в размерах
/мои щеки сгорели/

Ядвига

тонкие пальцы танцуют в живом огне,
магией вышивки в мир призывая феникса –
образ защиты, любви, беззаветной верности –
шёлковой нитью на шёлковом полотне.
виден порою тот путь, что прошла игла, но
там, где граница пера переходит в пламя,
нити всё тоньше, сплетение всё плотней.

цвет киноварно-расплавленного крыла –
о безграничной энергии напоминание.
девушка красную прядь распускает надвое,
снова и снова... движение и баланс;
кисть вышивальщицы манит, гипнотизирует;
шёлк невесомо ложится на ткань картины
хрупким наитием, скрытым от глупых глаз.

шёлковой нити подобно, стежком истории
нить ДНК расплетётся на две цепочки;
птицами в пламени явятся в мир две дочери,
мать превзойдут состраданием, красотой.
вскоре с приданым под алыми парусами
старшую дочь навсегда увезут на запад,
младшую дочь – караванами на восток.

так разойдутся по всем уголкам Земли
через столетия более не похожие
ни языком, ни одеждой, ни цветом кожи
сёстры – и всюду от сёл до больших столиц
пёстрые нити и медные канители
сложатся ими в санскритские переплетения,
кельтские знаки, египетские узлы.

я-из-Шотландии ввязываю судьбу
в тесный орнамент клетчатого тартана,
я-из-Японии бережно заплетаю
пояс-куми́химо внучкам на Сэцубу́н;
я-из-Мумбаи выстёгиваю многоточие
вышивкой ка́нтха на пледе для будущей дочки:
птенчика, только клюющего скорлупу.

эти стежки – неразрывной цепи сродни,
нитями запечатлённая пуповина.
знаю, со лба моего, серебром увитого,
к дочери, внучкам, и дальше – наступят дни,
перекочует росинка священной краски:
Вишну увидит во времени, не в пространстве
красную линию, сотканную из них.

я-из-Китая пряду, создаю рисунок:
это по линии мамы моё наследие.
требуются стараний десятилетия,
чтобы познать в совершенстве искусство Су;
тщательно шьёт мастерица, проходят месяцы,
прежде чем в шёлковом пепле родится феникс –
точно любимый ребёнок, и в этом суть.

феникс задумчиво смотрит дракону вслед,
тот устремляется вверх, одержим бессонницей,
в грёзах о том, что однажды проглотит солнце,
только опять обожжётся – и вниз, к земле.
бьётся и злится, так это всё неправильно;
феникс слезами залечит дракону раны,
мышцы сошьёт и починит его скелет.

женщина – феникс. мужчина её – дракон,
страстный, голодный, стоящий за убеждения;
пусть тяжело – что мы с сёстрами можем сделать?
сущность мужей неизменно была такой;
мы же в надеждах на тихую безопасность
нити из шерсти вяжем на их запястьях,
ночи проводим со спицами у икон.

мы восхищаем ажурным и кружевным,
мы из рота́нга мужчинам плетём корзины,
мы наполняем их мясом, вином и сыром;
перетираем сушёную кошениль,
сцеживаем кармин, добавляем в краску –
и украшаем доспехи арабской вязью,
чтобы мужчины вернулись домой с войны.

слёз водопады каждая пролила,
пальцы царапая грубой рдяной рого́жей;
алый – как цвет – не сулит ничего хорошего,
если вплетается в знамя, хоругвь и флаг.
тонкая красная нить на солдатском кителе –
либо метафора прошлого кровопролития,
либо знамение скорых беды и зла.

молится каждая – только б остался жив.
в тесных узорах славянская вышиванка,
чу́ба, ките́нгэ, тока́пу – всё одинаково,
руки на ткани кровавые возложи;
пали цари, империи их искромсаны,
мир утопает в огне – но как прежде сёстры
вяжут и шьют, собирая из пепла жизнь.

правда, признаюсь, есть у меня секрет:
вместо скрепления джу́том брони на теле,
кожаной лентой тяжёлого оплетения
гарды меча, чтоб тот крепче лежал в руке,
я бы хотела сёстрам плести косички,
фенечки, бусы, платки; вышивать в затишье
детские инициалы на рюкзаке.

только любимых драконов не изменить;
мы постараемся: памяти вашей, ро́дные,
пусть не зажгутся кладби́щенские огни.
нить на удачу ли, трубка ли с донорной кровью:
всё это фениксом скрученная обмотка,
что не позволит холодной безглазой Мойре
грубым ножом перерезать живую нить.

Visavi

Икар упал, как падает в купель
младенец, истово уверовавший в бога.
Он не придумал ничего глупей,
чем, выпорхнув в немытое окно, на уровне окна парить,
и, испарившись, уйти на дно в объятья осьминогов.
А мы, потомки древних-древних греков,
обречены быть приземленней.
Обречены ходить и бегать
по лабиринтам, населенным
такими же Тесеями, как мы.

***

Ночь. Ненавязчиво шуршит камыш.
Враги донбят соседний братский полис.
В подполье тронутой френдли-огнем избы
грызню сама с собой устраивает мышь.
И пулемет, остыв
на подоконнике,
едва унял пронзительную дрожь.
Деревья ночью так похожи на покойников.
Солдаты, сползшие на дно окопов -
тоже.
Ты можешь вырыть лабиринты из траншей
и вынудить соседей сделать так же.
Сгони, как вшей, туда всех подневольных.
Так сильно, как их любишь ты,
никто не любит войны, даже войны.

Ты, новый Минос, как все старые, блажен.
Блаженен почти каждый повелитель.
Построй свой хрупкий мир из блиндажей,
и пусть на удивленье Минотавра,
здесь много оборвется красных нитей.
Но, сколь бы ни были длинны окопы,
они на уровне подкорки
все упираются в подземные парковки
огромных моллов. На них зиждется весь мир.

***
Всё, что даруют нам Деметры, в кучах, кипах,
как в сундуках, хранится в этих моллах.
И всякий из двулапых охламонов
за обладанье, даже частью, рад погибнуть.
Это мораль всех, до одной, легенд.
Пластик Гермесов и Венер
там выстроился в ровный дивный ряд.
Зеваки же на манекены
похожи больше,
чем манекены похожи на самих себя.
Эвклидовы пространства лабиринтов:
всё из стекла и некуда вбить гвоздь.
Из рук чужих ты ничего там не бери,
держась за свою нить, пройди насквозь.
И, выходя, не совершишь ошибку.

***

Снаружи лабиринт иных масштабов,
нить втоптана в гудрон асфальта.
Фасады в мраморе, базальте,
сонм башен на ветру шатает.
И каждая из башен,
как водится у греков старых, -
помесь бетона и двутавра.
Ши́та дорожка ниткой красной,
иди, Тесей, ходьба полезна.
И Диогены в бочках квáсных
с лихвой наполнены аскезой.
Персей играет головою,
вчера Горгону обезглавив.
На фоне строят Парфеноны,
но без колонн,
с колоколами.
Толпа же по делам грохочет,
то тут, то там пролив винцо.
Столбы фонарные в горшочках
и всё отравлено свинцом.
Белибердой билбóрды тут
исписаны, да дрянью древней.
И всякая из всех дорог
кончает
тупиком
иль дверью.

***

Шнурок шныряет в щель под створкой,
за дверью - кафкинская шутка.
Там твое время, экий вздор,
уйдет на глупые маршруты
по коридорам, кабинетам,
по лестничным пролетам, маршам.
Там, усмехаясь, в глубине
Афина точит карандашик,
неторопливо дожидаясь
пятиминутку перекура.
И, свет мизинцем выключая,
включает дуру.

Директор. Зам. его, зам. зама.
Кто их спасет из этих клеток?
Блуждают с мертвыми глазами,
держась за нить, по кабинетам,
клиенты глупых Минотавров,
старея прямо на ходу.
И коридоры все ведут,
как в Рим, в холодную каморку.
А, оказавшись в ней, поймешь -

ты в морге.

***

А дальше - царство оппонентки.
Там человечии останки
(точней - объедки).

***
***

Пока хогвартсовских ее одноклассниц
на кострах сжигали на масленицу,
она тут воскресала посередине дистанции.
Написав полтыщи стихов-заклинаний,
не боишься ли ты исписаться?

Я боюсь тебя, Ядвига,
блядь.
Боюсь очень-преочень.
Ты мне бросишь в спину сгусток проклятий,
наведешь сучью порчу.
И зелье заваришь
непринужденным движением,
будто делаешь кофе:
жабьи лапы, жопы ежей,
дохлая мышка.
Все отточено, вызубрено, вышколено
за твои двести лет -
даже помнишь Россию без пыни.
А теперь, уши ведьминой шляпой себе оттопырив,
вся в бородавках,
летишь на щуплой метле,
и я на флайтрадаре
твой маршрут чекаю.
Ядви, просьба:
преврати Кутха, плиз, из петуха в человека.
Ядви,
чернокотина перебегает дорогу -
в бою с ведьмой хорошее средство.

И, признаться, сжимаю
заячью кобину лапку,
чуть-чуть суеверствуя.

Nekky

Хлысти

acolyte

Октябрь

Рома Алфавит

Karat

Рима

NKTKT

Волчий Сновидец

Tha Cool

Кутх

Твой Камрад

Владимир Громозекин

Внешний

DMA

_13

Каждый из судей оценивает тексты по трём критериям:

Техника (Оценивается сама рифма, рисунок рифмы, ритм, созвучия, техника написания со взгляда звучания). От 0 до 10 баллов.
Смысл (Оценивается сама суть текста, которую автор пытался донести в тексте, раскрытие темы, оригинальность ее раскрытия, степень выполнения заданий, если таковые юбыли). От 0 до 10 баллов.
Общее впечатление (Оценивается окончательное впечатление о самом тексте). От 0 до 5 баллов.

Полученные от одного судьи оценки складываются и сравниваются между соперниками. Голос от судьи получает соперник с большей суммой. В случае ничьей оба соперника получают по голосу.

В паре побеждает тот, кто наберет больше судейских голосов. В случае ничьей победитель определяется по большей сумме всех оценок за раунд от всех судей. Если и эта сумма равна, складываются оценки от всех судей за общее впечатление. Если и эта сумма равна, складываются оценки от всех судей за Смысл. Если и эта сумма равна, на месте баттла образуется чёрная дыра и засасывает всех участников баттла (или бросаем монетку).