Тот, кто, истощив свои желания, приближается к последней форме
отрешенности, уже не желает себя увековечивать. Ему претит сама мысль
продлиться в ком-то другом, кому к тому же он не в состоянии что-либо
передать. Род человеческий ему противен. Он -- монстр, а монстры детей не
рожают. Его пока интригует "любовь", некое заблуждение в гуще его мыслей. В
ней он ищет повод для возвращения к общему уделу; но ребенок представляется
ему явлением столь же немыслимым, как и семья, как и наследственность, как и
законы природы. Никому ничем не обязанный, не имеющий потомства, он сам
подводит итоги своей жизни, и в этом заключается его последняя ипостась. Но
как бы ни был он далек от продолжения рода, есть еще один монстр,
несравненно более удачливый, чем он: это святой -- пример одновременно и
завораживающий, и отталкивающий, по отношению к которому мы всегда находимся
в ложном положении и всегда на полпути. Зато его собственная позиция весьма
однозначна: никакой игры и никакого дилетантизма. Взобравшись на золотые
вершины собственного отвращения к миру, являясь антиподом Творения, он
создал из своего небытия некий ореол. Природа никогда не знала подобного
бедствия: с точки зрения увековечения рода он знаменует собой абсолютный
конец, предлагает радикальную развязку. Быть печальным, как Леон Блуа,
оттого, что мы не являемся святыми, означает желать исчезновения
человечества... во имя веры! Насколько же положительным по сравнению с ним
кажется Дьявол, который, утверждая нас в нашем несовершенстве, невольно и
вопреки его собственной сущности способствует тому, чтобы мы сохранились!
Искорените грехи, и жизнь стремительно зачахнет. В один прекрасный день
безумная тяга к продолжению рода исчезнет, причем скорее из-за усталости и
скуки, чем из-за святости. Человек выбьется из сил не потому, что стремится
к совершенству, а потому, что растратил себя попусту. Тогда он будет похож
на пустосвята и окажется столь же далек от жизненной силы природы, как далек
от нее этот образец законченности и бесплодия.
Человек производит потомство, лишь оставаясь сопричастным общей для
всех людей судьбе. Приближаясь же к сущности беса или ангела, он становится
бесплодным или начинает порождать недоносков. Для Расколь-никова, Ивана
Карамазова или Ставрогина любовь является лишь предлогом, ускоряющим их
погибель; а вот для Кириллова этот предлог не нужен -- он соизмеряет себя
уже не с людьми, но с Господом. Что же касается Идиота или Алеши, то уже сам
факт, что один подражает Христу, а другой
-- ангелам, сразу ставит их в ряды импотентов...
Но вырвать себя из цепи существ и отказаться от идеи восходящей и
нисходящей линий родства тем не менее не означает соперничества со святым,
гордыня которого не втискивается ни в какие земные масштабы. В сущности, под
решительностью, с которой человек отрекается от всего, под непомерным
подвижничеством такого вида смирения кроется демоническая страсть: отправная
точка, с которой начинается движение в сторону святости, принимает вид
вызова, брошенного всему роду человеческому. Потом святой взбирается все
выше и выше по лестнице самоусовершенствования, начинает говорить о любви, о
Боге, обращается к смиренным, возбуждает любопытство черни -- и раздражает
нас. Он бросил нам перчатку...
Ненависть к "роду человеческому" и его "духу" роднит нас с убийцами,
безумцами, божествами и со всеми великими, обреченными на бесплодие людьми.
Начиная с определенной степени одиночества, следовало бы, перестав любить,
отвергать завораживающую грязь спаривания. Тот, кто хочет любой ценой
увековечить себя в потомстве, почти ничем не отличается от пса: он еще не
выделился из природы; и никогда не уразумеет, что можно подчиняться власти
инстинктов и одновременно восставать против них, наслаждаться преимуществами
собственного биологического вида и презирать их: для него отсутствие желаний
-- этот конец расы -- не связано с отсутствием вкуса к жизни... Вот в чем
внутренний конфликт того, кто поклоняется женщине и испытывает к ней
отвращение, постоянно бросаясь из одной крайности в другую. Поэтому -- не
доходя до полного отрицания рода человеческого -- он разрешает этот
конфликт, грезя на женских грудях о пустыне и смешивая благоухание монастыря
с острым запахом чересчур конкретного пота. Неискренность плоти приближает
его к святым...
Одиночество ненависти... Ощущение бога, занявшегося разрушением,
попирающего сферы, оплевывающего лазурь и созвездия... бога неистового,
нечистоплотного и вредного... Демиургия, выбрасывающая в космос рай за раем
и сортир за сортиром, космогония белой горячки; апофеоз конвульсий, желчь
поверх всех остальных стихий... Все твари, устремившиеся к первообразу
безобразия и вздыхающие по идеалу уродства... Гримасничающее мироздание,
ликование крота, гиены и вши... Никакого горизонта, простор только для
монстров и паразитов. Все движется в сторону гнусности и гниения: земной шар
гноится, а живущие на нем подставляют свои раны лучам светящегося шанкра...