По городу шел изуродованный дедами солдат. Уродство его заключалось в том, что дедушки сломали ему нос таким хитрым и изощренным способом, что переносица солдата совершенно вдавилась в его лицо, и лишь кончик носа с ноздрями сообщал лицу некую выпуклость. Глаза его были малы и располагались на удалении друг от друга, а щеки были рябы и прыщавы.
Солдат был не комиссован, но направлен в увольнение после страшной лежки в военном госпитале. Теперь он шел по городу Москве и восхищенно-испуганно озирался по сторонам; родом он был с Сахалина. Солдат внимательно глядел на проходящих мимо людей: легко и похабно одетых девушек, модных загорелых парней неопределенной ориентации, полуоборванных старушек и неопрятных стариков, на негров и прочий человеческих представителей. Сам солдат не очень выгодно смотрелся на фоне своих столичных ровесников: в госпиталь он попал еще зимой, а выдать новое обмундирование ему не успели. Поэтому шел он по летней Москве, потея в зимнем х/б и волоча с собой скатку и прочий нужный зимой багаж солдата.
Сама фигура солдата была достаточно трагична: сквозь него проступали нелепость и бессмысленность бытийного существования отдельно взятого человека, а сквозь большие и глупые уши его просвечивало солнце. Солдат беспощадно, но, в то же время, неуловимо контрастировал со всем благолепием и яркостью летней столицы. Если бы столичные люди чаще обращали внимание на проходящих мимо себеподобных, то они непременно содрогнулись бы от отвращения при виде изуродованного солдата, бредущего с открытым ртом.
Солдат уже посмотрел на Красную площадь и на Храм Христа Спасителя, и теперь слонялся без дела. В кармане лежали сто пятьдесят рублей, заботливо выделенных солдату офицером-лейтенантом. Солдат не знал, что можно купить в Москве на сто пятьдесят рублей, но ощущение какой-то наличности в кармане придавало его дуболомному и простому настроению некоторые тонкие оттенки уверенности и полутона значимости и уюта.
Несмотря на изувеченный нос, дышалось ему свободно – постарался военный хирург Платков, творивший чудеса еще в Афганистане. Про Афганистан солдат знал смутно, и ему казалось, что воевали там с чеченцами, а чеченцев он боялся пуще дедов и смерти от удара электротоком.
- Ебаный ты черепок, - говорил ему в госпитале лежавший на соседней койке дед Алеха. – В Москве чехи людей прямо на улице воруют, понял? А бойцов Российской Армии они ваще ненавидят, бля. Не могут простить, как мы их чеченят танками давили и мочили бандитов-ваххабитов. А сейчас все ваххабиты в Москве, ездят по улицам и смотрят – где солдат идет. Схватят его, сунут в багажник и везут в лес под Лобней, понял? И там знаешь что делают? В жопу ебут, а потом голову отрезают ножиком, бля.
Солдату были до безумия страшны чеченцы, особенно те, которые могут выебать его в жопу, но еще страшнее был лес под какой-то мистической Лобней. Поэтому солдат шел, озираясь по сторонам, высматривая зловещих чеченцев. Но никаких чеченцев вокруг не было, а была обычная разношерстная московская публика, сверкающие и задрипанные автомобили и, веселые в своих личных трагедиях, бомжи и побирушки.
Утомившись долгим пешим перемещением, солдат зашел в какой-то дворик, манящий тенистостью и прохладой. Посреди двора размещалась новенькая, но уже со следами вандализма и ночной активности, детская площадка, на которой никого не было. Изуродованный солдат сел на лавочку, положил рядом с собой свои нехитрые пожитки и стал нюхать воздух, наполненный ароматом каких-то неизвестных ему цветов и деревьев. Он не заметил, как его сморило в сон. Во сне ему привиделся родной домишко, стоящий, почему-то на Красной площади, и веселые москвичи, водящие вокруг дома хоровод и поющие странную песню на непонятном языке. Затем, как это часто бывает во сне, солдат оказался в госпитале, на своей койке, а рядом лежал дед Алеха в полном дембельском обмундировании с шевронами и аксельбантами, и курил трубку. Дед Алеха хитро и пристально смотрел на солдата, выпуская колечки дыма, а потом открыл рот и сказал:
- Ебаный ты черепок, просыпайся давай – чехи окружили! – после чего ударил солдата трубкой по лбу.
Солдат вздрогнул и проснулся. Вокруг сгущались июньские сумерки, в домах редко зажглись желтые окна. Воздух налился прохладой и свежестью. Солдату стало жутко и страшно, когда он посмотрел на часы. Билет на электричку до его подмосковной части был на шесть часов вечера, а сейчас стрелки показывали половину десятого. Внутри у солдата стало пусто, нехорошо и холодно. Серой бетонной медалью о двух сторонах в голове крутились слова «САМОВОЛКА» и «ДЕЗЕРТИР», которые вытеснило стальное и неумолимое понятие «ДИСБАТ».
Солдат вскочил на ноги, кинулся прочь из двора, вспомнил, что позабыл про свои вещи, вернулся назад и обессилено сел обратно на покрашенные доски скамейки. Он понимал, что путь назад ему заказан, и вокруг него раскинул свои сети чуждый и страшный мир. Эта холодная и жуткая реальность нахлынула на него чудовищной волной, заполнив все его существо, вымыв из него всякую способность трезво мыслить и рассуждать. Солдату хотелось горько заплакать, но мимо прошла пожилая женщина с маленькой собачкой на поводке, и солдат не стал этого делать. Вместо этого он поднялся с лавки, собрал свое имущество и решительно пошел куда глаза глядят. Он понимал, что ему стоит опасаться милиции и военных патрулей, и что теперь он – преступник и дезертир, и его деду Шпале теперь не терпится снова изувечить его за такую отвратительную провинность.
Он шел, погруженный в свои горькие мысли, и поначалу не услышал как его окликнул невзрачный человек в грязной одежде и с всклокоченными волосами.
- Эй, боец, - крикнул человек еще раз. – Оглох, чтоль? Иди сюда, еб твою мать!
Солдат по привычке повиновался командирскому тону тщедушного человека, и подошел к нему. Гладкое и одутловатое лицо человека блестело в неярком свете фонаря, а узковатые заплывшие глаза смотрели цепко и странно. От человека пованивало.
- Что, солдатик, опоздал на поезд? – неожиданно мягко и сердечно спросил человек, обеими руками интенсивно скребя голову в немытых волосах.
- Да, - ответил изуродованный солдат. – А откуда вы знаете?
Человек не ответил, а лишь усмехнулся, показав миру в лице солдата редкий и неполный набор чернеющих, полустертых и смрадных зубов. Некоторое время они постояли так друг против друга, молча и лишь моргая глазами.
- Выпить хочешь? – неожиданно спросил человек. Солдат подумал несколько мгновений и нерешительно кивнул головой.
- Ну тогда пошли, а то менты щас прикопаются, - и человек, повернувшись к солдату спиной, решительно зашагал прочь. Солдат, все еще подавленный и растерявшийся, направился за ним.
Вскоре они вышли на какой-то бульвар с ровными рядами скамеек и редкими деревьями. Спешили припозднившиеся прохожие, галдела молодежь, прогуливались влюбленные пары; никому не было дела до изуродованного солдата и грязного человека. Солдат не знал, зачем он согласился идти с этим странным человеком, но оставаться на улице ночью в этом городе ему было страшнее смерти. К тому же, наверняка, чеченцы с гиканьем и воплями носились в своих машинах по улицам и переулкам, выискивая зазевавшихся солдат, что бы увезти в лес под Лобней и совершить там страшное. Поэтому солдат шел, топча пыльными сапогами пыль земли и различный сор, брошенный тут же москвичами и гостями столицы. А впереди уверенно и деловито шел, не оглядываясь, неопрятный человек, чуть подволакивая ногу.
- Ну, вот мы и пришли, - сказал человек, гремя ключами. Они стояли возле какой-то двери, ведущей, по всей видимости, в полуподвальное помещение. Дверь была давно выкрашена черной краской, обита железными полосами и исписана похабщиной и надписями не на русском языке.
Когда дверь открылась, глазам солдата предстала освещенная тусклой желтушной лампочкой, сиротливо висевшей на стене, захламленная всевозможным мусором узкая лестница, ведущая к дверному проему без двери, за которым притаилась тьма. Они спустились вниз. Человек привычно ткнул рукой куда-то в стену и помещение осветилось все тем же гнусным и душащим светом. В одном углу комнатушки были свалены ломы, метлы, лопаты и прочий дворницкий инвентарь. Стояла замызганная кушетка, опираясь на кирпичи, заменившие ей давно утерянные во время эксплуатации ножки. Грязный оранжевый жилет висел на нелепо смотрящемся здесь витиеватом декоративном крючке. Страшное переплетение запахов немытого тела, нечистот, мокрых окурков, ветхости и спирта наполняло комнату нездешним смыслом, неподвластным уму солдата.
- Проходи, садись, - указал человек на стул, примостившийся возле кушетки. – Только шмотки оттудава скинь на пол. А свои вещички можешь тут у шкафа оставить. А я сейчас…
Солдат повиновался, а человек вышел в соседнюю комнатушку, дверь в которую была и не видна вовсе за кучей курток и иной верхней одежды, висевших на ней. Теперь у солдата была возможность лучше осмотреться в этой утлой каморке. Помимо всеразличных банок, бутылок, коробок и хлама, он приметил лежащий на небольшом верстачке детский пластмассовый свисток розового цвета на витом разноцветном шнурке. Солдат все еще находился в прострации, вызванной произошедшим с ним событием, и не придал значения этому странному предмету.
Скрипнула потайная дверь, и в комнату вернулся человек, держа в руке бутылку водки. Он улыбнулся своими страшными зубами, которые при свете выглядели еще более пугающе и омерзительно.
- Сейчас дернем, - сказал человек и снова растянул свой рот. Солдат сидел равнодушно и отсутствующе. Человек достал грязную чайную чашку с отколотой ручкой, наполнил водкой и протянул солдату. Солдат выпил и поморщился. Человек присосался к горлышку бутылки и, омерзительно причмокивая, выпил больше половины. Глаза его маслянисто заблестели, и он тяжело опустился на кушетку, улыбаясь своим одутловатым землистым лицом.
У солдата, употребившего водку натощак, зашумело в голове. Он совсем погрузился в свои невеселые думы о дисбате и дезертирстве, незамечая происходящего вокруг. Человек поднялся, снова вышел в потайную комнату. Через мгновение он вышел оттуда, сжимая в руках устрашающий заржавленный нож с перемотанной тряпкой рукоятью.
- Ну, а теперь, солдатик, снимай штаны! – вскричал человек, размахивая ножом.
Солдат очнулся, как от удара. Он не понимал ничего и лишь хлопал удивленными глазами. Человек с ножом приближался все ближе.
- Ну-ка, еб твою мать, снимай штаны, сука, на хуй! – человек махал ножом прямо перед носом солдата.
Внезапно с ума изуродованного солдата будто спала пелена и пришло страшное осознание действительности. Острые кромки бытия впились в его сердце и разум. От испуга солдат упустил мочу и стал покорно стягивать с себя одежду.
- Ха-ха-ха! – озверело захохотал человек. – Обоссался! Теперь будешь душистенький!
Солдат стоял перед ним совершенно голый. Его худые и мокрые ноги дрожали от чудовищного нервного напряжения. Глаза солдата наполнились липкими слезами, мешавшими видеть беспощадное бытие полуподвальной каморки, и ему стало на миллиметр уютнее.
- Становись раком! – приказал человек с ножом. Солдат повиновался и встал на четвереньки; в руку его больно впился осколок стекла, валявшийся на полу, но солдат терпел.
- Вы чеченец, - неожиданно тонким и срывающимся голосом просипел солдат.
- Хуй тебе, я – мордвин, - ответил человек с ножом, расстегивая свои заскорузлые штаны. На бедре его обнажилась отвратительная гноящаяся язва. Человек взял свисток, вставил его себе в рот и приступил к своему отвратительному делу.
Страшная боль охватила солдата. Человек свистел в такт своим действиям и пластмассовые пронзительные трели смешивались с болью и становились самой болью в измученном мозгу изуродованного солдата. Он зарыдал в голос.
Когда все закончилось, человек бережно положил свисток на место и уселся на кушетку. Солдат рыдал на полу, содрогаясь всем своим отощалым телом и оборванной душой. Человек закурил папиросу и выпустил густое облако кислого табачного дыма в атмосферу своего полуподвального жилища.
Солдат снова не воспринимал окружающего мира, погрузившись в вязкий и тусклый кисель животного существования. Человек совершал с ним еще многие страшные вещи по-разному и в разное. Солдата стошнило желчью когда он подавился, но человек лишь засвистел в свой свисток еще пронзительнее.
Вскоре человек со свистком утомился и уснул на своей кушетке. Солдат неким внутренним и первобытным чувством осознал, что нужно спасаться. Он медленно пополз к дверному проему, раня и калеча свое тело осколками стекла и ржавым металлическим сором. Он полз не помня себя и совершенно забыв кто он есть, исполненный густой пустоты и ревущей боли.
На улице уже светлело. По бульвару бежал, спотыкаясь и падая, исступленный голый человек с изуродованным лицом. Иногда он терялся и бежал в обратную сторону. Два тучных милиционера ДПС сидели в машине и поедали искусственную пищу из Макдоналдса. Они и увидели бегущего солдата и, как по команде, выскочили из своего автомобился. Один из них схватил солдата и повалил его на землю. Солдат лишь мычал и не пытался сопротивляться. Он размазывал по лицу слезы и, увидев людей в форме, принял их за военный патруль. Солдат жестами указывал в сторону двери, ведущей в страшную каморку и произносил отдельные слова: «нож», «чеченцы», «зубы» и указывал жестами на израненное свое место.
Милиционеры все поняли окончательно, когда из той самой двери выскочил, оголенный по пояс снизу, человек с огромным ножом. Он завопил и бросился к солдату, но увидел двух стражей правопорядка и пустился в другую сторону. Один из отяжелевших милиционеров кинулся за ним в погоню, на ходу расстегивая кобуру и вынимая оружие. Но человек с ножом был давний завсегдатай этих мест и знал все окрестные переулки и дворы. Ему удалось скрыться и милиционер, тяжело дыша и раскрасневшись от погони, вернулся к своему товарищу и солдату.
Солдат приходил в себя и уже не так дрожал. Милиционеры подвели его к своему автомобилю, решив отвезти несчастного искалеченного человека в больницу или травмпункт. Один из милиционеров открыл заднюю дверь своего автомобиля и хотел было усадить изуродованного солдата на сидение, как неожиданно его напарник повернулся и, протянув солдату какой-то шуршащий сверток трудно различимый в неверных утренних сумерках, негромко и внятно произнес:
- Ты газетку подстели…