«Позвольте себе быть брошенным в этом огромном мире. Разрешите чужим мыслям ласкать Ваше маленькое мнение с тщательностью посудомойки. Некоторые Ваши мысли как жевательная резинка, присохшая к полу. Некоторые Ваши души даже не прилипнут к ботинкам прошедшего мимо».

Если есть возможность сказать – скажи. Ошибка возникает тогда, когда понимаешь, что нет слов. Ошибка сбитого с толку, проглотившего свои мысли в молчании. Мысли переварятся, растворятся и исчезнут. Точно так же, как исчезли бы, если бы были произнесены вслух.

Незаконченность пути каждого человека превращается в бесконечность оного для всех, от первого шага до предпоследнего, последний шаг – шаг в стену, остановка, потеря сознания.

Я не иду, я стою на мосту. Мост над рекой из машин, кричащей, гудящей рекой, цветной рекой, под поверхностью которой чьи то души, пытающиеся забыться в бесконечном бегстве. Их бегство, как следствие незаконченности, бесконечно в большей степени, чем моё. Если сказать честно, короткая беговая дорожка не делает из тебя быстрого бегуна, она просто позволяет больше задумываться о конце.

Искренний ветер может волновать её волосы, когда она стоит на другой стороне моста и смотрит на реку. Волосы с запахом надежды, намёком на любовь, с запахом лёгкости.

Солнце, тающее на западе, наполняет её облик золотым блеском, золото, смешанное с еле заметным пурпуром засыпающего дня. Я стою на мосту и смотрю на восток. Морскими волнами чёрное заполняет моё небо. Лизнув раз голубую ясность, чернота оставляет на ней свой отпечаток смерти. Раз за разом небо тёмными языками поглощается, шаг за шагом открывая чистоту, которую всегда стеснялся видеть.

Её руки слышатся играющими на маленьком фортепиано, её руки кажутся готовыми рисовать кистью тонкие иероглифы. Руки её святым местом названы для поцелуев. С нежной кожею, что прижаться к ним хочешь ты щекой и заплакать.

Она смотрит в сторону запада, где уходит солнце медленно. Ей глаза оно слепит зайчиками, оттого, мне кажется, они закрыты. Она смотрит в сторону запада, отчего всё тепло последнее солнечное ей приятно веки греет. Превращая небо в часть холста, где картина ложится вечная, исчезает светило.

Голова моя вниз склонённая не наполнена чистыми мыслями, отчего за потоком машинным я следить не успеваю. В обе стороны течет река эта, воды душ боящихся плещутся, так порой хоровод повторяя. Всем движение масс указывает, как по жизни этой двигаться, только правило это грустное, никому не по силам выстрелить и заставить всех забыть его. То что правильно – только прямо, разных нет направлений, в сущности, есть лишь прямо, вперёд и вверх.

Только правило это грустное, и спиной тебя вечно чувствую, идеал твоих светлых волос. Вне закона движенье обратное, запретили нам оборачиваться, заморозив шеи пруток.

Ты стоишь в платье хлопковом, его ветер жизнью одаривает. Я стою в чём-то чёрном весь, слез из глаз моих ветер выпытал. Ты глаза закрыла, улыбаешься в те последние дня минуты. Моё зрение об землю падало, где хотел я увидеть свой труп.

Вкус всех слов твоих губам дарит цвет, вкус той мною искомой амброзии. Как болезненно с губ утопленника речь бредовая свисает всё больше. Все слова мои о тебе, о ком ещё?

Твоё солнце под землю упало, но потом тут же встало рассветом. Потемнело теперь моё небо, темнота её чистоту съело. Так беззвёздно, так пусто, безрадостно, и Луна с полотна ушла. Оставаться тонуть в безвестности, стоя на мосту, с гулом бешенным перешептываясь…

Я не прыгнул вниз, никаких убийств не отдал в этот раз потоку. Мои руки в грязи обняли платье, а лицо уткнулось в твоё плечо, так случайно пот, слёзы стирая.